Жизнь, к счастью ли или к сожалению, меняется. Подобно ветру, она столь переменчива и непредсказуема, что едва ли можно предугадать, чем обернётся то или иное происшествие, пусть даже и незначительное: реками слёз, чьи потоки, бесспорно, способны на пути своём смыть подчас всё и вся, или, быть может, счастьем, что дарует воистину райское блаженство. Подобно пёстрому персидскому ковру, бытие преисполнено множеством самых разнообразных проявлений эмоций: от гнетущего страха и смертельного яда горя до пика эйфории. Жизнь – слишком сложная материя для того, чтобы постигнуть её суть. Одно лишь явно: за удачей всегда следует поражение, а за поражением – грандиозная победа. За каждым взлётом кроется вгоняющее в трепет ужаса падение, для некоторых душ, увы, ставшее роковым.
Жизнь, бесспорно, никогда не стоит на месте. Причудливые метаморфозы, что кроют в себе множество  невзгод и разочарований, являются её неотъемлемой частью. Но видит Всевышний, как его покорная рабыня Лукреция Борджиа отчаянно противилась тем переменам, что её поджидали. Лишь Господь будет знать, как девочка, коей едва ли исполнилось четырнадцать лет, отчаянно цеплялась своими тонкими пальчиками за детство, что было жестоко отобрано у неё. Нет, она не хотела расставаться с тем, что было так дорого её нежному сердцу, она искала любой предлог, чтобы задержаться в этом пленительно сладком отрезке вечности, когда всё её существо едва ли что-либо терзало настолько сильно, как сейчас. Но, увы, Лукреция не находила ничего – лишь пустота тяжким грузом оседала на душе. Это бремя, казалось, неизбежно тянуло вниз, подобно камню, привязанному к шее утопленника. Тянуло невыразимо медленно и мучительно.
На всё воля Господа, твердят праведники, на всё воля Всевышнего, слышится на каждом углу Вечного города, который, как бы парадоксально ни звучало, погряз в распутстве, лжи и предательстве так глубоко, что, казалось бы, из этой зловонной ямы едва ли можно выбраться. А о Господе, впрочем, грешники вспоминали лишь тогда, когда то им было выгодно в силу некоторых обстоятельств. Лукреция Борджиа  вряд  ли относилась к числу тех, кто мог осмелиться продать свою душу, Лукреция Борджиа всегда веровала и в вере своей была сильна и непреклонна. И что же получается? Неужели те невзгоды, кои ранили сердце, явились «наградой» за столь смиренное поведение и ангельское послушание, которым Лукреция жаловала своего отца, самого Папу Римского? Неужели на то, что случилось с ней, действительно была воля Божья? Неужели Он так жесток к своей дочери? Неужели?...
Эти вопросы навечно останутся лишь вопросами, застывшими в бездонных глазах госпожи Борджиа. Вряд ли девочка с разбитыми мечтами и сломанным детством когда-либо получит на них ответы. Немая пустота отныне станет её верным спутником и возлюбленным, коему Борджиа отдаст своё сердце на растерзание.
Нет ничего удивительного в том, знала Лукреция, что в её возрасте девочка становится женщиной, которая вручила свою судьбу в руки мужчине, что стал её супругом, её Раем и Адом в одном лице. Прощаясь с детством, юные девы обретали нечто большее, подчас по значимости своей вряд ли с чем-либо сравнимое. И сие всенепременно должно было принести им, по меньшей мере, хоть какую-то частичку счастья, воплотившегося в прекрасных ликах супруга и детей. Детство было утеряно, зато наступала иная, более прекрасная пора расцвета и зрелости.
К несчастью, Лукреция Борджиа была одной из тех невинных дев, коим не суждено было обрести что-то светлое взамен утраченной лёгкости и беспечности. Брак – Богоугодное дело, сие Борджиа знала так же блестяще, как и Pater noster. Но является ли он действительно таковым, если супруг, которому суждено стать её верным спутником, проявляя столь невыразимо пренебрежительное отношение к трепещущей от страха девочке, жестоко лишает её любой надежды на мирную и спокойную жизнь в счастье и согласии? Бог видит, Бог видит всё. Но видит ли Он действительно все мучения Лукреции? Или, быть может, свидетелями сего зверства, что вытворял Джованни Сфорца со своей молодой супругой, едва ли не захлебнувшейся в своих же слезах, станут лишь молчаливые, слепые и глухие стены их просторной, холодной спальни?..
Как же хотелось вернуть всё назад! Как же становилось невыразимо больно, когда в голове яркой, огненной вспышкой проносилась мысль, что сие представляется абсолютно невозможным, ведь не в силах раба Господня остановить неумолимый поток времени.
Omnia mutantur, nihil interit. Всё меняется, ничто не исчезает. Монна Лукреция уповала на то, что когда-нибудь всё действительно изменится, преобразится и просияет надеждой, однако боль и разочарование едва ли покинут её. О, нет, эти двое будут вечно идти бок о бок с ней, удерживая папскую дочь на земле и не пуская более в небо.
Спасение, кое Лукреция не ожидала узреть в столь короткий срок, пришло совершенно неожиданно и напоминало сладкий дурман сна в жаркую летнюю ночь. Паоло, совсем юный, как и сама Лукреция, был простым мальчишкой-конюхом. Но то, что сделал сей юноша для монны Лукреции, казалось невообразимо прекрасным и, бесспорно, достойным глубочайшего уважения и трепетной, нежной любви. Руки Паоло были мягкими, несмотря на то, что его грубая работа к сему вовсе не располагала. Улыбка Паоло была самой светлой и самой лучезарной из всех, что Борджиа выпало счастье наблюдать на лицах людей. Глаза его цвета горького шоколада с едва уловимыми янтарными отблесками были столь невыразимо глубоки, что утонуть в них, по правде говоря, не составляло особого труда. Лукреция Борджиа отчаянно нуждалась в заботе, доброте и любви. Лукреция Борджиа получила всё то, чего так трепетно желала, получила от простого конюха, которому, увы, не было места рядом с такой, как она.
Сия связь, что должна быть постыдной для папской дочери, обернулась в итоге тем, чем и суждено ей было закончиться: горькими слезами расставания и ребёнком, что Лукреция носила под своим сердцем. Благословение? Или, быть может, проклятие? Ведь дитя, как и сама Борджиа, бастард, коему не раз в жизни придётся доказывать своё право быть признанным и уважаемым в обществе, наравне и со всеми остальными почитаемыми особами. Впрочем, сие мало волновало монну Лукрецию, по крайней мере, в тот момент. Всё её существо, казалось бы, было охвачено иным чувством, чувством светлой горечи и печали и вместе с тем невыразимого счастья, ведь, что ни говори, а этот ребёнок был для неё более чем желанным, хоть и жизнь едва ли готовила Борджиа к подобным испытаниям.
Покинув Пезаро, гордо восседая верхом на лошади и чувствуя поддержку дражайшей подруги Джулии Фарнезе, Лукреция уповала лишь на скорейшее возвращение под защиту родных стен Вечного города, где ей и её ребёнку едва ли будет что-либо угрожать. Но мольбы несчастной, увы, не были услышаны: на пути к желаемому возникла серьёзная преграда в обличье французского отряда под командованием самого Карла VIII. Что есть плен для женщины, в чреве своём носящей ребёнка? Невыносимая пытка и тяжкое испытание? Да, но не для Лукреции Борджиа, которая ни при каких условиях не сдастся и не посмеет опорочить честь своей семьи. Прибегнув к воистину женской хитрости и смекалке, Лукреция не только обеспечила себе и прекрасной Фарнезе свободу, но и, впрочем, даровала мир Риму, вручив королю Франции столь желанный им Неаполь.
Она вернулась домой, под защиту своей семьи, победительницей, но вовсе не побеждённой.
Первым, кто встретил её, широко распахнув свои объятия, был Чезаре. Судьба, заключает Борджиа, протянув к нему свои руки. «Я никогда не полюблю мужа так, как тебя» - однажды сказала она ему, будучи невинной девой, которой ещё только предстояло испробовать на вкус всю горечь взрослой жизни. И она, бесспорно, была права. Никогда в жизни Лукреция не испытает к супругу то, что испытывала к Чезаре, никто не посмеет пробудить в ней ту светлую, невообразимо высокую и чистую любовь, что пробудил в ней её возлюбленный брат. Одна душа, одно сердце, помещённые по злому року Судьбы в разные тела, сестра и брат дополняли друг друга во всём и вместе казались единым, неделимым целым.
«Я жду ребёнка» - шепчет она, внимательно вглядываясь в глаза брата и подмечая каждую перемену в его настроении, неизменно отражающуюся на лице. Будь, что будет, заключает Лукреция, сильнее прижавшись к нему, будто бы пытаясь укрыться от порывистого ветра. Она знает, что Чезаре поможет ей, что бы ни случилось, она знает, что Чезаре всегда будет рядом…

На следующее утро, когда весть о долгожданном возвращении папской дочери и госпожи Фарнезе из-под гнёта французских войск была на устах у доброй половины римлян, Лукреция могла смело признать, что впервые за всё то время, проведённое в логове Сфорца, а позже – бок о бок с Карлом VIII и его грязной армией, она чувствует спокойствие и умиротворённость, мягко обволакивающие всё её существо. Впервые она спала сладко, подобно младенцу, не смея беспокоиться о том, что тяжёлые шаги за дверью несут за собой грандиозные несчастья. Её более не мучили кошмары, в родных стенах и дышалось свободнее. Эти своды не давили так, как давили стены в Пезаро, готовые обрушиться на её хрупкие плечи.
Когда Чезаре, аккуратно ступая, будто бы боясь побеспокоить сестру и нарушить её сон, вошёл в покои Лукреции, девушка, уже, к счастью, проснувшаяся, просияла к нему тёплой улыбкой и вмиг оказалась подле него. «Верь мне, милая сестрица» - будто бы читается в выразительных глазах молодого человека, и Лукреция, не смея возражать, всецело отдаётся ему, вручая Чезаре свою судьбу, своё сердце, свою душу. Он ведёт её за собой, под бесконечно высокими сводами эхом раздаются их торопливые шаги.
– Куда ты так спешишь, брат? – то и дело запинаясь, спрашивает Лукреция, смеясь, подобно той самой маленькой девочке, коей была совсем недавно, но кажется, что так давно. Однако Чезаре молчит, что вгоняет папскую дочь в состояние крайней озадаченности. На его прекрасном лице не было и тени прежней беспечности – лишь серьёзная сосредоточенность.
Он остановился, а вслед за ним и сама Лукреция, едва сумев удержаться на ногах и не налететь на брата. На лице папской дочери по-прежнему блуждала растерянная улыбка. Его руки касаются её рук, их пальцы переплетаются, и Борджиа чувствует тепло, разливающееся по телу. Её озорная улыбка чуть померкла, а глаза едва блеснули то ли от слёз, накопившихся в них, то ли от невыразимой благодарности и любви к брату.
«Но можно ли в действительности спастись, Чезаре?»
– Я безоговорочно верю тебе, любовь моя, - лишь шепчет она, сильнее сжимая его ладонь.
А вера, впрочем, равно как и непостижимая любовь брата, единственное, что есть у папской дочери на данный момент, единственное, что может вытащить её из этой кромешной тьмы Ада.

Отчаяние настолько материально, что до него можно дотронуться рукой. Все в конце концов находит свое отражение в их маленьком людском мире - души, покой, гармония, красота, любовь, злость и ненависть. Все можно испытать буквально, не только где-то там в закромах своей души, но и здесь, прямо сейчас. Чезаре ощущал все на своем веку и испробовал всякие виды боли, чтобы теперь удивляться им и он не знал лучших дней. Его жизнь превратилась в череду нескончаемых испытаний, которые он должен пройти и пройдет - ползком, на коленях или же с гордо поднятой головой, все это останется только с ним, люди увидят лишь результат. Никак иначе.
Он познал безбожие через грубую обложку библии, веру в которую потерял. Читая страницы темными испанскими глазами, он все чаще убеждал себя в том, что эти буквы - всего лишь рожденная в чьей-то голове иллюзия, служить которой он не хочет. Так Чезаре познал безбожие и установил в себе догматы о том, что Бога нет. Он познал нежность через руки Урсулы и ее горящие множеством цветов итальянские большие глаза с длинными ресницами, через ее тихое дыхание и слезы, брызнувшие из этих глаз. Это была давящая и приятная нежность, испытать которую Чезаре больше не надеялся в этой жизни и не стремился. Ненависть он ощутил через смачную оплеуху брату. Через прикосновение грубой своей кожи о его щетинистую щеку, через хлопок, озаривший пустынные коридоры материнского дома. Так рождается ненависть, пределы которой еще не установлены, границы которые растут с каждым днем все стремительнее, стремясь вырасти в желание братоубийства. Чезаре испытал любовь через бархатную кожу сестринских плеч, через ее сладковато-кислый парфюм, через ее улыбку, губами к которой любил прикасаться - многозначно, прозаично, тонко. И вот родилось отчаяние, порожденное тонкой любовью к сестре через ее горячее доброе дыхание, срывающееся с пухловатых губ, отдавать которые он не хотел никому. Отчаяние, зародышем которого лежит в ее чреве дитя от неизвестного человека, отчаяние, которое она искала на стороне и подарила своему брату и это отчаяние он уже отчаянно любил. Потому, что это в каком-то смысле уже стало частью его. Он не знал, кто стал отцом ее ребенка, но он же существует, рано или поздно объявится на горизонте, ведь его милая Лукреция, отождествляющая и олицетворяющая любовь для слепого заблудшего Чезаре Борджиа не могла понести дитя от плохого человека.
И этот ребенок мог стать большим расколом. Никогда не знаешь, во что вырастит отчаяние. А Чезаре сжимал руки, понимая, что он в ответе теперь за все. Будто бы он сам стал отцом этому дитя, а к лучшему бы было, если бы так и случилось? Богохульные мысли рождались в подкорке сознания и там же находили свое осуждение и аморальность. Да, лучше бы, чтобы все случилось так, а не иначе.
Он даже не вдавался в подробности сестринской жизни и был по умолчанию благодарен Джулии Фарнезе за то, что она спасла его сестру из того ада. Жаль, что Чезаре был слишком верен своей сестре, чтобы поверить ее словам. Когда она, другая, приехала домой на свадьбу Жоффре,  выговаривая заветное: "сначала было тяжело, а теперь по-легче", он верил в то, что Лукреция справится. Он же Борджиа, но ненависть не рождается просто так.
И она рано или поздно находит свое отражение в ножах.
Они застали Джулию Фарнезе в ее будние часы. Все такая же цветущая и прекрасная, как будто тревоги мирские не касаются ни ее лица, ни ее мягкой души, под бархатом которого скрывается камень. Фарнезе не была чистым ангелом, которого в ней видел его отец, Чезаре всегда умел видеть в людях немного больше, чем они хотят навязать ему. Джулия была женщиной, носящей папскую сутану, да митру, сидела у папских ног и целовала папские пальцы. Запретная любовь, которая когда-то страшилась разорвать крепкую испанскую семью, но она стала ее частью так постепенно и мягко, словно тонкая игра, проходящая через грубые плотские ткани. Ты замечаешь это лишь тогда, когда игла эта, заноза, стала уже частью тебя и глубоко зашла под кожу, оставив на аристократической белизне и безупречности яркое свое пятно от запекшийся крови.
Но Чезаре молчал, ведь сам не особо праведный. У всех есть свои скелеты в шкафу и сейчас на один скелет стало больше. Скелет, который еще спрятан под складками сестринского броского яркого платья.
Он присел рядом с Джулией, выпустив из рук сестру, а ведь так этого не желал. Свет его жизни, белый голубь его хорошего и плохого начала. Есть ли человек, которого он любит больше, чем свою маленькую сестру?
"Если с ней что-то случится, я умру...", упадет замертво, не имея возможности и желания продолжать дальнейшую жизнь. Судьба так крепко связала их, что у этих связей начали появляться не то завистники, не то ненавистники, учиняющие их в связях, живущих в глубинах сестринских губ, там, где ему не место по долгу братской крови.
И если у него нет возможности стать ей мужем, то он станет ей отцом, станет самым лучшим братом на всем белом свете, станет ее ангелом, демоном, Богом. Потому, что никто, кроме него не сможет защитить ее теперь.
Теперь, когда она находится в непосредственной опасности, исходящей от высокой папской политики и семейного скандала. Сфорца смиряться не умеют. Их сети тянутся от вице-канцлерства католической церкви до бастардова начала небольшого провинциального Пезаро.
А бастарды, как известно, особенный вид людей.
- Что же привело вас, дети мои, ко мне, в столь ранний час? Нет, не усидеть. Волнение, странную тревогу, граничащую с раздражением заметить можно на его лице невооруженным взглядом, а Фарнезе слишком умная и мудрая женщина, чтобы пропустить это мимо глаз. Он вскочил на ноги, пожимая руки на груди и срывая с головы красную кардинальскую берету. Слишком солнечный день для раздражения, слишком жарко, чтобы оставаться хладнокровным.
-  Дитя Лукреции, - Чезаре взял право слова на себя - и скандал со Сфорца, который не за горами, к сожалению для самого себя Чезаре заметил, как перестал думать о благополучии сестры и интересы ее чрева, ее здоровья, ее безопасности автоматически стали семейными. Он обязан защитить свою семью. Честь и славу их фамилии. Их жизнь, их будущее, их наследие... начало их маленького будущего, которое однажды выйдет из материнского чрева, из пеленок и возьмет в руки не то библейский свиток, не то меч.
- Сестре опасно оставаться в Риме. В Риме... и здесь, в папском дворце, у папских ног, влияние Сфорца слишком сильное. И почему-то с одной стороны, Чезаре был уверен, что вице-канцлер скандала не поднимет, он так же был уверен, что Джованни Сфорца со своей двоюродной сестрицей сидеть просто так не станут.
Он перевел взгляд с прекрасной Фарнезе на прекрасную Лукрецию. Сколько же в мире случается бед из-за прекрасных женщин...