"Зачем, зачем я родился на свет?" - как же часто я задавал себе этот вопрос, никогда не получая ответа. Да и кого мне было спрашивать? Моя боготворимая матушка ответила бы, если бы у нее нашлось на меня хотя бы немного времени, что на то была воля Всевышнего, но разве устроило бы меня такое объяснение? Вовсе нет. Отец бы даже не стал меня слушать. Он пропускает мимо ушей все, что не касается ведения империи к очевидному краху, называя это "успешной политикой". Страна бьется в агонии, но ему есть дело лишь до сохранении престижа фамилии, от которой после дяди Людвига и его подвигов, остались одни клочки.
Мне без малого двадцать три, и моя жизнь только что начала клониться к неумолимому закату. Слова отца бьют в моих ушах набат. "Ананке, жестокая богиня судьбы Ананке, почему я, почему именно я?"
Он решил, что мне пора жениться. Надеется, что я остепенюсь, перестану выдавать ежемесячную порцию "болтовни" в газеты, отращу себе собачьи бакенбарды и стану таким же приверженцем старых традиций, как он. На мой решительный отказ он ответил пощечиной. Мол, ценность моего мнения легко подвергается сомнению со стороны короны в его лице. Я не стал указывать ему на то, что сам он стал императором в восемнадцать лет, а моя кипучая жажда либеральных преобразований осталась незамеченной и будет похоронена под могильной плитой семейной жизни с заранее опостылевшей мне Стефанией.
Матушка, прибывшая в Вену ради того, чтобы формально поприсутствовать на моей свадьбе, от которого мне никак не сбежать, не обращает на меня никакого внимания, озабоченная лишь сохранением своей красоты, возведенной в какой-то удивительный фетиш. Порой мне кажется, что она скорее вовсе забудет о моем существовании. У молодой прелестной женщины в самыми прекрасными волосами во всей Европе не может быть взрослого сына-бунтаря. Недаром Марию-Валерию называют ее единственным ребенком. Она растворилась в ней, а от меня закрывается в своих покоях. Даже портрет кисти Винтерхальтера, на котором матушка улыбается так загадочно и нежно, а в ее прическе переливаются бриллиантовые звезды, ближе мне, чем она. Женщина, ставшая легендой. Женщина, превратившая себя в культ. Елизавета Австрийская. Сисси.
Произношу это имя с горечью и жадно глотаю прозрачный мозельвейн, не чувствуя вкуса. С тех пор, как скончалась бабушка и я избавился от ее навязчивой опеки, все мои усилия были направлены на попытки сблизиться с никогда не бывающей дома матушкой. Безуспешно, все безуспешно. Единственный, кто разделил ее любовь к Венгрии, единственный, кто понимал ее, как никто другой, единственный человек, так же страстно желавший свободы, как она.
- Я хочу принадлежать себе. Не вам, не империи, но себе, - сказала она однажды отцу в сердцах, и он не смог ей возразить, удивленный порывом смирившейся с протоколом супруги. Она сумела укротить свою судьбу, смогу ли я? Но тени сгущаются, а я слишком слаб, чтобы отражать их натиск.
В мой кабинет стучатся, я вздрагиваю, но впускаю гостя. На губах эрцгерцога Иоганна играет задорная улыбка, я же могу только беспомощно скривиться ему в ответ.
- Вам повезло, что я был неподалеку. Весть о вашей беде разлетелась среди всех первых красавиц Вены, мой друг, и теперь они льют горькие слезы, - он подходит ближе и треплет меня по плечу, но я не могу отшутиться в ответ. Сжимаю тонкое стекло, что есть мочи, и бокал разлетается на части, ударившись о стену. Наедине с Сальватором, моим наперсником Сальватором, я могу позволить себе многое. Стефания, моя будущая супруга, хороша собой, но постна, как и все венценосные особы, коих с младенчества готовили к династическому браку. Лишь моя госпожа и матушка есть единственное исключение. На нее не возлагалось особенных надежд вплоть до судьбоносной поездки в Бад Ишль, где она, любящая солнце, свободу и ветер, была заключена в клетку.
- Иоганн, ты смеешься надо мной.
Это все, на что я сейчас способен. Безучастность и удивительное равнодушие. Я хочу бунтовать, хочу действовать, но, когда ты с самого рождения подчинен правилам, крайне нелегко поднять восстание против собственного отца. Особенно когда чувства, которые ты испытываешь по отношению к нему, весьма противоречивы.
Сальватор обладает какой-то магией, потому что всего парой безобидных острот спустя я уже улыбаюсь и отнюдь не натянуто. Он предлагает отправиться завтра на охоту и немного проветриться в Майерлинге. Просит меня написать Эдуарду, ведь "в конце концов у него тоже есть постылая жена, да еще и унылая датчанка впридачу, почему бы ему не справиться с твоей?". Не могу не смеяться и беспечно хохочу, представляя, как Эдуард учит меня уму-разуму. Мы с Иоганном долго беседуем о грядущих переменах, и он с жаром подхватывает нить разговора. Я не замечаю, как летит время. Повторяю ему слова, сказанные когда-то учителю:
- Я хочу стать президентом республики! - и мы оба смеемся, а воздух в кабинете, кажется, пропитался шерри. Голова приятно кружится, я ощущаю внутренний подъем и готов продолжить "Меморандум о политической ситуации", который планирую показать отцу. Мы заключим союз с веселой Францией, проведем земельную реформу, предоста... предоставим больше прав и свобод всем народам Австрии.
Иоганн напоминает мне, что мы должны сегодня вечером посетить Оперу. Дают "Сильфиду", а в роли Эффи блистает София, мое последнее увлечение. Софии семнадцать лет, она легкомысленна и ничего у меня не требует, потому мне доставляет болезненное удовольствие осыпать ее подарками. Но отец может быть спокоен, я, в отличие от русских, не жалую своим подругам дворцов и титулов. Отвечаю Сальватору, что это сродни пиру во время чумы. Отец с матушкой ждут моей свадьбы, а любимец барышень "Руди" отправляется к актрисе.
Тем не менее, соглашаюсь и отдаю камердинеру распоряжения. Предлагаю Иоганну немного проветриться, дабы воспринимать без смеха наивное произведение о быстротечной любви, но тот отказывается, поэтому я спускаюсь вниз и выхожу из дворца в полном одиночестве. Или почти в полном. Мне доставляет удовольствие мысль, что я совсем один в полутемном парке, и я брожу по дорожкам, вдыхаю свежий воздух и расстегиваю редингот.
Так, право, свободнее.

Во тьме каждый шорох кажется мне грохотом. Тени деревьев больше напоминают чудовищ, протянувших ко мне свои длинные когтистые лапы. Я вздрагиваю, но не пытаюсь бежать к безопасным огням дворца. Мне нужно преодолевать себя, переступать через слабость. Только тогда я смогу быть хотя бы пародией на достойного сына императора Франца-Иосифа. Я мечтаю узнать, каким меня хотела бы видеть матушка, но, боюсь, что мне не под силам повернуть время вспять. А она бы рада была считать меня вечным ребенком, кудрявым Руди, которого можно целовать в щеку раз в неделю и вновь исчезать, становиться эфемерной принцессой-грезой, недосягаемой и невозможной. Как жаль, что людям свойственно стареть. Будь моя воля, я подчинил бы себе время и подарил матушке возможность вечно оставаться молодой и прекрасной без помощи всевозможных мазей, отваров и диет.
Дует ветер, и я обнимаю себя руками. Хмель окончательно выветривается, веселость уступает место печали. Мне нужно вернуться к Иоганну, причем как можно скорее. Идея прогуляться в тишине и одиночестве терпит поражение. Моя паранойя лишь усиливается. Я болен, я совершенно безнадежно болен.
Я вижу чей-то силуэт, вырисовывающийся из темноты, и радостно улыбаюсь, зная, что он обычно приходит из тени. Тот случай... Я никогда и никому о нем не рассказывал. Мало ли что может привидеться семилетнему впечатлительному ребенку, изо дня в день страдающему от муштры наставника, нанятого авторитарной бабушкой. В тот день весь дворец был охвачен радостным гомоном: пустили слух, что матушка возвращается из путешествия в Нормандию. Я едва мог дышать от предвкушения сладостного мига встречи с ней, царственной и прекрасной. Едва мог высидеть занятия, то и дело вертелся на скамье, закапал чернилами лист бумаги. Волнение заставляло меня трепетать.
Она прижала меня к себе, и я уткнулся носом в жесткие алансонские кружева, которыми было отделано ее пышное платье. Вдохнул аромат каштановых волос - гордости всей империи. А после обеда я узнал о том, что матушка плохо себя чувствует и вследствие этого завтра же отбудет на Мадейру. Уже тогда я понимал, что это означает лишь то, что отец со всей своей солдатской прямотой задел чуткую душу своей супруги, обидел ее. Она заперлась в своих покоях, и мне оставалось только бессильно плакать в темном углу. Если бы это увидел мой наставник, то я немедленно был бы наказан. Пристало ли наследнику престола рыдать, как девочка, у которой отобрали любимую куклу? Нет, не пристало. Я слышал голос камердинера Лошека, единственного человека, относившегося ко мне с теплотой, но не отзывался. Мне хотелось побыть одному и пожаловаться кому-нибудь на свое бессилие. Моя матушка была слишком хороша для отца.
Я, кажется, уснул и очнулся в полумраке, плохо понимая, где нахожусь. Позвал матушку, но та не откликнулась. Расплакался, задрожал. Там было очень холодно, и я никак не мог согреться. И тогда ко мне подошел он. Помню блеск сапфиров и мягкость черного бархата его сюртука. Помню светлые волосы и широкую улыбку. Он попросил меня не звать матушку, та все равно не услышит, занятая своими делами. Удивительно, но к этому существу я сразу же почувствовал что-то вроде привязанности. В его голосе слышалось искреннее огорчение. Должно быть, в свое время матушка не приняла и его. Он представился моим другом и обещал прийти, когда будет нужен. Я так хотел, чтобы он остался, готов был отдать всех своих оловянных солдатиков и даже лошадку-качалку, с помощью которой я завоевывал Европу. В своих мечтах. Я рассказывал ему, захлебываясь от слез, о том, что могу быть твердым, могу быть сильным, но иногда мне хочется побыть добрым и мягким. Он обнял меня по-отечески, и его прикосновения были холоднее льда. Мой друг говорил, что всегда будет рядом со мной, просто у меня не будет возможность видеть его. Но в решающий момент он вновь придет и освободит меня. Я поверил в эту блажь так горячо и отчаянно, что, проснувшись утром от блеклых лучей рассветного солнца и застав в комнате Лошека, едва не пришел в отчаяние. Друг, понимавший меня, был лишь плодом детского воображения. Мне было так больно расставаться с этой иллюзией, что я не скомкал ее, не выбросил, а оставил в одном из дальних уголков памяти.
И вот теперь он появляется вновь. Я не знаю, верить или нет, и делаю несколько неуверенных шагов вперед. Но сердце мое пропускает удар. О Боги, как я мог так ошибиться! Молодой человек мне незнаком. Его глаза лихорадочно блестят, и это не кажется мне хорошим знаком. Инстинктивно отшатываюсь.
- Что же вы делаете здесь?
Надо быть самоубийцей, чтобы прийти в Хофбург и каким-то чудом обойти агентов венской тайной полиции, которые наверняка появятся в самый неподходящий момент. Но, быть может, он - террорист, подосланный убить наследника престола? Я безоружен, у меня нет никаких шансов. Меня расстреляют, как дядю Максимилиана. Я не успею оттеснить к Азии реакционистскую угрозу, не приведу Австрию к процветанию, не объединюсь с Фридрихом и Эдуардом, чтобы вместе сделать Европу Раем на Земле. Мысли улетучиваются из головы, едва незнакомый юноша открывает рот.
Ему что-то известно, но что же? Я перебираю все события прошедших лет, но меня можно упрекнуть, разве что, в нескольких интрижках с девицами неподобающего происхождения. Остальное - типичные запретные удовольствия, на которые все равно закрывают глаза. Мне нравится охотиться на медведей, нравится петь цыганские песни, вдыхать задымленный воздух пивнушек Гринцинга, пропахших чесноком. В этом нет ничего предосудительного!
- О чем вы говорите? - я растерянно качаю головой, пытаясь разобраться в ситуации. - Вам нужно скорее уходить отсюда, вас поймают. Идите домой и забудьте сюда дорогу.
Я не понимаю ни слова из того, о чем он говорит.  Что за трагедия? Какие чувства? Откуда он может знать, что я чувствую? Как это вообще все связано? Я нервно потираю виски. Все это чересчур внезапно.
- Должно быть, вы больны.
"Должно быть, я сам болен".
Постепенно до меня доходит смысл его слов, но я никак не могу в это поверить. Он говорит о том, что я испытываю какие-то чувства по отношению к нему? Такого просто не может быть, и это более, чем очевидно. Я беспомощно оглядываюсь по сторонам. Где они, мои соглядатаи, когда их помощь так необходима? Но я отчего-то не хочу, чтобы этому молодому человеку причиняли вред. Они ведь могут и избить его, а он не заслуживает такого обращения, он ведь сражен тяжелым душевным недугом.
"Как и я", - отдается гулким эхом в моей голове.
Я знаю, где-то далеко он сейчас смеется.

Наш хрупкий мир тонет, подобно величественному кораблю, чей бок изуродовала зияющая пробоина. Одним из тех, кто взмахнул топором, прорубая ее, был мой отец, гарант стабильности Европы, железный Франц-Иосиф. Пустить ко дну Австро-Венгрию, сделать так, чтобы все труды матушки по объединению стран пошли прахом. Я не могу, не могу осуждать ее. Не будь я наследником, не будь на мои плечи возложена тяжкая миссия, я бы бежал от него как можно дальше. На другой край света. Возможности теряются одна за другой, время сыплется холодным песком сквозь пальцы, тени становятся длиннее день ото дня. Предупреждают, протягивают длинные тонкие руки. Мог ли я представить, что мальчик, боявшийся темноты и бежавший от нее к свету тусклого ночника, что Лошек зажигал каждый вечер, вырастет в молодого человека, алчущего объятий с ночью больше, чем чего-либо на Земле? Я боюсь признаться себе, что ассоциируется у меня с ночью, с закатом, с тенью. Недовольно кривлю губы. Дело ведь не в суевериях, о каких суевериях может идти речь?
Я женюсь на Стефании, попытаюсь свыкнуться с ней, ее постной миной и глазами снулой рыбы, вытащенной на берег. Я брошу к ногам матушки все, что она только пожелает. Никто больше не посмеет обидеть ее, и ей не придется носить вуаль и скрывать свое по-прежнему красивое лицо. Я стану императором и приведу государство к процветаниям, сделаю империю первой во всей Европе. Сепш, главный редактор "Нойес Винер Тагблатт" и мой хороший друг, говорит, что у меня есть огромный потенциал, что я буду лучшим правителем, кого когда-либо знала добродетельная Австрия.
Все это самый ужасный бред, которым я пытаюсь успокоить свое разгоряченное сердце. Сколь бы ни было мне весело в компании Иоганна, сколь бы много безумств я ни совершал, все окончится тем, что я исчезну, матушка зачахнет, а отец останется, несокрушимый и недвижимый, как каменная глыба. Будет жить всем смертям назло. А ни я, ни матушка уже не можем жить назло тому, что поглощает нас. Силе, которой так тяжело противостоять, почти невозможно. Я знаю, что матушка держится куда дольше меня и, возможно, поэтому прощаю ей все потерянное внимание, которое она могла бы обратить на меня, своего единственного сына. Если бы я страдал столь же сильно, наверняка бы сбежал.
Открываю глаза. Ветер так холоден и зол, но мне отчего-то жарко, и я расстегиваю верхние пуговицы сорочки. Пытаюсь отдышаться. Воздуха так мало.
Странный юноша не исчезает. Он улыбается. Страшная, страшная улыбка человека, охваченного искренней страстью. Но как? Как? Мысли не уходят из моей головы, больно бьются о стенки черепа. Я замираю и с каким-то странным интересом слежу за тем, как меняется выражение лица случайного нарушителя моего покоя. Он так расстроен тем, что я не узнаю его, что мое сердце сжимается. Заблудшая душа, такая же, как я. Такая же, как все мы.
Я подхожу к нему ближе, подхожу без опаски и осторожности. Почему-то я уверен, что он не причинит мне вреда, этот безобидный юноша с самыми маниакальными предположениями, которые мне когда-либо приходилось слышать. В другое время в другом месте я бы остался с ним еще на пару минут, но не сейчас, сейчас нельзя. Это опасно и для меня, и для него, а я меньше всего хочу, чтобы из-за меня кто-то пострадал.
- Я провожу выходные в Майерлинге. Вы можете застать меня там днем и вечером, - шепчу я, давая ему надежду. Я не лгу, о нет, я и в самом деле часто езжу на охоту, и это еще один повод, из-за которого отец относится ко мне с прохладцей. На его взгляд, я провожу слишком много времени, выслеживая оленей, хотя мог бы заниматься чем-то более полезным, помогать ему налаживать связи с Пруссией, например. Но как объяснить отцу, что я не хочу вести государство к процветанию под его строгим началом?
- Рудольф, где же вы? - доносится развязный голос Иоганна, и я беру моего обожателя за плечи и слегка встряхиваю, пытаясь привести в чувство. Будто тот любовный флер возможно стряхнуть, как пыль...
- Бегите, да бегите же скорее. Вас увидят, вас поймают, - пытаюсь втолковать в его дурную голову. Когда он все-таки внемлет проблескам здравого смысла и исчезает, я облегченно вздыхаю. И с чего только мне вдруг стала так важна судьба незнакомого безумца? Возможно ли, потому что за его спиной я увидел то, чего на свете нет и быть не может?
Остаток вечера и ночь я так и не могу запомнить. В моей памяти крутятся лишь яркие обрывки, а на передний план отчего-то выступает то, как я пил холодное шампанское из пуанта моей Софи. Премьера проходит успешно. Я забываю обо всем и провожу выходные в Бурге, поскольку моего присутствия требует отец, раздосадованный тем, что я всеми способами пытаюсь увильнуть от встреч со Стефанией. Даже влияние Иоганна не оказывает желаемого воздействия.
Помню, я что-то обещал.
Мне так жаль.

Я просыпаюсь от чьего-то нежного прикосновения субботним утром. Не спешу открывать глаза, хватаюсь за ускользающие остатки сладкого ядовитого сна. Ощущаю холод, скрытый чуть шершавым бархатом, на лбу, чувствую, как чужие пальцы мягко отводят русую прядь в сторону. Резко открываю глаза, надеясь застать его врасплох, встретить своим бесстрашным взглядом и не дать уйти. Только не в этот раз. Пожалуйста, дай мне поверить в то, что ты существуешь, не отнимай у меня хотя бы иллюзию того, что я кому-то нужен. Не как преемник, не как золотоволосый мальчик, не как восхитительный любовник, не как игрушка, не как марионетка. Хочу увидеть твой искренний интерес, твою улыбку. Но ты был и остаешься миражом.
София лениво потягивается и поводит обнажившимся плечом, а я глажу ее нежную кожу цвета слоновой кости. Такую мягкую. Бархатную. Бархатную... Мысли в моей голове путаются, и я вновь закрываю глаза. Мне не стоило просыпаться так поздно, это никогда не приводит ни к чему хорошему. Может, в чем-то отец и прав. Режим, режим и еще раз режим помогает сохранить трезвость рассудка, хотя что же мне хранить? И была ли она у меня вообще?
Я оттягиваю этот момент настолько, насколько это возможно, но все же возвращаюсь днем в Хофбург. Не столько за тем, чтобы услышать укоры отца, сколько за тем, чтобы взглянуть на матушку и сказать ей хотя бы пару слов. Мы редко говорим по душам, особенно в последнее время, когда она возвращается в Вену все реже и реже. Она встречает меня, и я целую ее тонкую руку. В Бурге "Сисси", как зовут ее в народе, снимает свою ужасную вуаль. И с чего только она взяла, что стареет? Для меня она по-прежнему хороша, как Северная Звезда, на которую я любуюсь, когда мне не спится. Для меня она навсегда останется самой прекрасной женщиной, сияющим бриллиантом в короне империи. Она сумела вырваться из золотых сетей, вылетела птицей на свободу, подобно чайке. Бесстрашная Сисси, величественная Елизавета, нежная и удивительная "Ингеле". Отец прав, она - настоящий ангел, спустившийся с небес. Добродетельная и непокорная, любящая со всем жаром своего пылающего сердца. Она спрашивает у меня, как я провожу свои дни, и совсем не слушает ответа, занятая своими мыслями. Я привык, я так привык к ее невнимательности, завороженный флером упоительной прелести, окутавшей эту невероятную женщину.
Она интересуется, нравится ли мне Стефания, и впервые в ее взгляде я замечаю сочувствие, сопереживание. Матушка прекрасно понимает, что отец собирается подрезать мои крылья. Она, должно быть, ждет, что я последую ее примеру. Но я не могу сбежать, как бы мне этого ни хотелось. Моя страна и мой народ менее всего ждут от меня опрометчивых решений, достойных, разве что, малютки Руди, игравшего с оловянными солдатиками.
Я обнимаю ее, я вдыхаю запах ее драгоценных каштановых волос, уложенных в изящную прическу. О, заботься она чуть меньше о своих чудесных косах, возможно, она бы обратила внимание на меня, вспомнила обо мне. Но мне стоит ждать внимания от матушки только после собственной смерти. Хотя и это, впрочем, не факт.
Я отвечаю, что принцесса Стефания хороша собой и умна. Словом, благонравная дочь, отрада родителей. Боги, боги, как же в этот момент я мечтаю никогда более не видеть свою нареченную, к которой уже, кажется, проникся холодной ненавистью. Ей никогда не понять меня.
Матушка вздрагивает в моих объятиях, и я отшатываюсь, боясь, что причинил ей боль. Все на свете бы отдал, лишь бы не видеть, как румянец на ее щеках сменяется смертельной бледностью.
- Принц... - произносит она невнятно. - Черный принц, незваный гость. Убирайся немедленно, прочь отсюда.
Никогда не слышал, как матушка разговаривала так с кем-то. Даже с отцом она до смешного вежлива, хотя он не заслуживает ни одного доброго слова после того, как позволил супруге страдать от мучительных порядков, определенных властной свекровью. Она смотрит вперед, и я невольно оборачиваюсь, но никого не вижу.
- Матушка, с вами все хорошо? Может, выпьете воды?
Она лишь делает вялый жест ладонью, и я знаю, что он означает. Аудиенция для Его Высочества, кронпринца Рудольфа, окончена. Я больше не нужен, ей необходимо побыть наедине с собой, записать что-то в дневник, толстую тетрадь в плотной синей обложке. Мне случалось не раз видеть дневник, и меня всегда интересовало, куда матушка складывает закончившиеся тетради. Уж не сжигает ли?
Я покидаю ее, и сердце мое ноет от душевных мук. Ощущение недосказанности витает в воздухе.

Воскресенье провожу в делах. Моя новая статья готова, и я назначаю встречу с Сепшем на понедельник. В редакции меня встречает Берта, дочь моего друга, барышня весьма прогрессивных взглядов. Безукоризненный белый воротничок, камея у горла и решительно сжатые губы. "Со мной шутки плохи", - будто кричит весь ее вид, но я целую хрупкое запястье, и моя игривость сводит на "нет"  всю серьезность милой Берты. Она приносит нам с Сепшем бренди, и мы битый час обсуждаем статью, решаем, что можно править, а что - нет. Нам обоим ведь не хочется, чтобы "Нойес Винер Тагблатт" закрыли приверженцы консерватизма из клики моего отца.
Выхожу в приподнятом настроении. Уже на следующей неделе в газете появится передовица под моим авторством. Я надеюсь, определенные круги населения увидят тот посыл, который я стремлюсь донести. Поймут меня. Станут моими соратниками.
Можно и пройтись немного, благо воздух свеж, а я так устал то и дело натыкаться на Стефанию. Такое чувство, будто отец подсовывает мне ее, нарумяненную, напудренную и напомаженную. Неужели ему кажется, что я смогу полюбить ее? Меня отвлекает оклик, и я словно просыпаюсь от сна. Он стоит напротив, тот самый юноша, который поймал меня в Бурге. Я вспоминаю, что обещал ему что-то. Обещал встретиться. Так вот почему он так расстроен. В моей душе горечь.
- Меня не было, потому что я был занят делами, - начинаю оправдываться так, словно меня отчитал мой суровый наставник детства. Самому становится смешно. - Что же вам нужно от меня? Зачем вы ищете встречи? Я ведь вас совершенно не знаю, мы не виделись ранее.
Равнодушные люди проходят мимо.
Время течет.
- Мы можем немного пройтись, - говорю я. Говорю, потому что хочу загладить свою вину, мне больно думать, что кто-то, кем бы он ни был, каким бы безумцем, ждал меня. Ждал и мучился.

Отредактировано James Bond (21-10-2013 20:42:51)