Эмоции полностью захлестнули Леонардо. Он прикрыл нос и рот руками, сложенными лодочкой, и беззвучно, но в полную силу заплакал. Давно, очень давно не посещали художника чувства такой силы. Да, бывало, что слёзы появлялись всего на минуту у него на глазах, но, пролившись одной-двумя каплями, а то и не пролившись вовсе, они иссыхали почти без следа. Мощнейшая волна накрыла итальянца, сотрясая его тело тихими, но от этого не менее горестными всхлипами.
Да Винчи судорожно вдыхал-выдыхал сквозь пальцы, сжимал плотно веки, в надежде прекратить этот буквально физически обжигающий поток слёз, но проклятые никак не желали иссякать, орошая лицо будто с удвоенной силой. Казалось, Небеса решили отыграться на своём детище за все его прегрешения разом, послав на его долю такие непростые испытания и заставляя теперь вспоминать каждый промах.
Какой, какой за мной грех? Неужели нет у Высших сил менее достойных сынов? Почему же они так и приходят к порогу ворот небесных, не познав несчастья в жизни земной? Небо, почему именно я? Почему отнимаешь жизнь моего самого близкого человека и самое страшное — моими же руками? Не считаешь ли Ты мою болезнь не наказанием, а грехом? Неужели нечем более искупить моего недоверия? Так почему же не проще было убить меня молнией? И считаешь ли ты, Небо, что я в самом деле в силах буду это вынести?
Но всё в этом мире имеет свой срок, как радость так и горе. Слезами да причитаниями, как говорится, делу не поможешь. Скорбное ложе для работ анатома-экспериментатора ни коем образом не годилось живому и тем более нездоровому человеку. Леонардо встал со скамьи, хлопая себя по щекам и желая собраться с мыслями. Аккуратно подхватив бессознательного друга на руки, мужчина понёс его в свою спальню. Избавив Эцио от сапог и изодранной перепачканной одежды, он заботливо уложил ассассина в постель. Затворив напоследок окно, художник удалился. Ему предстояло ещё удалить прочие последствия своих необдуманных бедствий. Но волнение не дало да Винчи сосредоточиться, он то и дело бросал начатое и срывался к больному.
— Матерь Божья, заступница, дай мне сил или пошли мне смерть... — эту и подобные мольбы произносил он, заходя в очередной раз проверить Эцио и с замиранием сердца касаясь его бледных щёк и шеи, в поисках тепла и учащения пульса, и успокаивавшись лишь тогда, когда ощущал искомое.
Прошло около четырёх или пяти часов с того момента, как потерял сознание Аудиторе. Приближающийся рассветный час заставил хозяина дома поторопиться поплотнее закрыть ставни в остальных помещениях здания. Проходя в очередной раз мимо спальни, художник прислушался. Ему показалось, что он что-то услышал. Конечно, это в очередной раз могло оказаться игрой воображения, но проверить стоило.
Леонардо слегка приоткрыл дверь и заглянул внутрь. Отблесков тусклой лампы из коридора было для него достаточно, чтобы рассмотреть происходящее в комнате. Надо сказать, новое жизненное состояние принесло с собой немало преимуществ, среди коих была способность хорошо видеть в темноте, довольствуясь весьма скудными остатками света. Заметив движение и обрадовавшись долгожданному пробуждению друга, художник чуть шире открыл дверь, бесшумно проскользнул в комнату и встал подле кровати, теребя кисточки тесьмы, перехватывавшие поднятый полог. Оранжеватый свет из дверного проёма наградил стоящий в контр-освещении силуэт мужчины небольшим ореолом, делая похожим на какого-то мрачного ангела или монаха.
— Эцио... — только и смог выдавить из себя хриплый полушёпот живописец, вглядываясь в заострившиеся черты ассассина. Треклятый ком снова подкатил к горлу, а сердце будто пронзила острая спица. Слова и мысли роились в голове, сталкивались одна с другой, но не спешили сложиться в связные фразы.