Все могут короли, как говорится. Они могут проснуться одним утром и объявить кому-нибудь войну за завтраком. Такова уж их натура. Войска дохнут от тоски и если государству мир только на пользу, то вот войскам, которым приходится платить за их стоячую службу, это нравится меньше всего. И если уж пошли такая пьянка, то война у французов вошла в привычку, точно так же, как пить венецианское кофе по утрам. Новая традиция, которая все больше корнями проникает в мирную французскую гавань. Сначала это были англичане и шотландцы. Ну, ладно, бог с ними, разобрались худо-бедно, потом скандал с Испанией, который смог разрешить брак дорогой французской принцессы, далее по списку шла Священная Римская Империя, которая, кстати говоря, не только опасно граничила с Францией, но была еще и  державой куда сильнее в военном смысле, чем вся Франция. Франциск с самого начала знал и понимал, что все эти расшатанные союзы с папством ни к чему хорошему не приведут.
Так и случилось. По воле рока или же по легкой руке Генриха, который пусть и не был падок на поднятие оружия, но все-таки и миротворцем не прослыл среди народа. Этот король, говорят, всегда знает, когда наступать, а когда отступить. Но наступал отец только на грабли, по мнению его молодого наследника, мнения которого никто конечно же не спросил. Узурпатор всего лишь должен учиться, а отец предоставлял ему наглядные уроки того, как не стоит вести себя в политическом плане...
Все это приходится невольно обдумывать, сидя в тухлой камере, которую милосердные итальянцы называли "достойной принца". Франциск же крыс и солому достойным принца с натяжкой бы назвал, но все лучше, чем ничего. Поят его исправно, но кормят тоже, но после того, как крыса на его глазах померла от глотка принесенной ему воды, он резко перехотел отведать местных деликатесов. В плену отравить проще некуда, особенно наследника французской короны, который даже еще не женился и, естественно, ни о каких наследниках законных и речи не шло. Сейчас было как никогда удобнее свергнуть династию Валуа, успевшую наломать во Франции двор. Бастардова династия, как их называли.
На третий день он начал страдать от голода. Сон не шел, становилось ночами холодно, а укутывался он лишь своими объятиями, не проронив при этом ни слова. Странное дело, но ведь его отца в юности держали в подобном плену, да только уже испанцы и обращались с принцами куда лучше, чем с ним одним. А что вы хотели, юный дофин, мягкую кровать и окна на Венецианский залив? Все, что вам приходится лицезреть - выученные по камешкам оплесневевшие стены, решетчатые окна и залитые тьмой углы. Отовсюду пахло стухшей пищей, рвотой, потом и мочей, до того, что, казалось, сам обделаешься, пока сидишь в этом месте. Но, как говорится, характер закаляется именно в такие моменты. Думал ли Франциск о том, что его характер закаляется? Ох, это вряд ли. Сейчас он думал только о том, как бы отсюда вырваться.
Да, он был королевским наследником, но именно в тот момент, когда его схватили и потащили куда-то то ли на плаху, то ли на виселицу, он мигом забыл о том, что на его голову должны надеть корону. Все-таки, на нее, на белокурую кудрявую голову отрубленную принцеву голову никто во Францию корону надевать не станет и тогда, из-за всех сил, напрягая и без того сорванный голос дофин кричал. Кричал, что было мочи: "Я Франциск Валуа! Валуа", и, кажется, один из ста, узнав его отощавшее разбитое лицо, да большие королевские голубые глаза, заявил, что он в самом деле Валуа. Имя спасло ему жизнь, никак иначе. Но неделя переписки тюремщиков с королем не дали никаких результатов. Отец отказался выкупать своего сына, как когда-то отца отказался выкупать его дед. Франциск еще раз убедился в том, что он станет куда лучшим королем, что были до него.
Но когда тело содрогается и изнемогает, все мысли, кроме тех, что существовали и непосредственно касались реального, нежели того, что будет или было, пропадают, рассеиваются, как утренний туман под стенами незнакомой ему тюремной крепости.
И Валуа снова засыпал. Не то днем, не то ночью, да и какая разница, день то был или вечер, когда толстые стены и прутья тюремной камеры не оставляют тебе никакого выбора? Высокая бойница не давала ему шанса наблюдать ни за закатом, ни за рассветом. У самого ее основания, свернувшись, как настоящий щенок, Валуа пытался заснуть, желая никогда не проснуться. Ведь умереть во сне куда легче. Не чувствовать и не видеть ничего из того, что ему удалось повидать.
Он сказал, что ему нужно учиться войне, а Франциск научился куда большему, чем просто войне... он посмотрел на это с обеих сторон медали, он посмотрел на трусость и храбрость, на надежду и отчаяние. Его небольшое войско стояло на холме, когда гром прогремел в десятый раз и молния ударила в высокий клен совсем рядом с ними. Лошади обезумевшие от страха, едва держались, чтобы не сбросить с себя тяжело вооруженных всадников. По тонкой броне, переломить которую не составило бы труда, бил крупными каплями дождь. Его командиры еще отдавали приказы толкать многотонные пушки вперед, а несколько рослых быков не были способны шагать по вязкой липучей грязи. Через опущенное забрало Франциск видел, как отступают назад люди в плащах, расшитых белыми лилиями. Как поворачивает армия, точнее, ее остатки, обратно в леса и никто уже не преследовал их. Там, в низине еще царила надежда на спасение, тогда как наверху, там, где Франциск от злости и страха сжимал кожаную уздечку перепуганного коня, уже начиналось нарастать, как гнойный нарыв, отчаяние.
Командиров казнили по одному и только Франциску с группой солдат удалось уцелеть. Не то трофеи, не то простая заначка на черный день, когда казнить будет уже некого. Кто знает. В любом случае, у Франциска в первые дни своего заключения не возникало никакого желания куда-либо бежать. Это не трусость и не слабость, просто этот человек никогда ни от чего не убегал. В свои семнадцать, он не видел и большей части жизни, чтобы принимать самостоятельные решения, но голова у него работала хорошо. Больше нет никакой ответственности, кроме как за самого себя и от этого становилось в стократ тяжелее, чем нежели пришлось бы отвечать головой за страну. Да, отдать жизнь за нацию - не так трудно, как распрощаться с собственной головой просто так.
Он проснулся, вздохнув. Каждый раз сон обрывается на том моменте, когда его рослый латник в тяжелых доспехах скидывает с коня. Одноручный меч еще входит кому-то в предплечье, но и застревает там, Франциск отпускает рукоять меча, в один лишь момент понимая, что бой проигран.
И просыпается, скаля зубы. Если бы ему только было кого за это ненавидеть... кто бросил еще уцелевшие две роты погибать под гнетом итальянцев. И почему? Почему Генрих ступил в эту трясину, в проливной дождь, когда артиллерия не то, чтобы идти не может, но с трудом стреляет, на укрепленную крепость? Какой бес вселился в его отца, чтобы он настолько опрометчиво поступил. Он всегда учил его благоразумию, он говорил о том, что нужно думать головой, а не чувствовать сердцем. В этом, быть может и была его ошибка, потому что предчувствие Франциска не подводило никогда, а вот голова заводила в такие чащобы, что из-за собственных ошибок и принятых решений приходилось убивать людей.
- Ваше Величество? - Франциск поднял голову, услышав знакомый французский голос по ту сторону и разлепил глаза, пытаясь отделить еще витающий в воздухе сон от реальности. В камере было темно, значит за стенами царила ночь. В него бросили камнем, пытаясь разбудить, но теперь Франциск, кажется, мог бы простить любую наглость и любую дерзость. Чего он только не прощал всем вокруг. Здесь, в камере, в кандалах, он был ничем не лучше какого-нибудь русского холопа.
- Анн? - Спросил Франциск, слишком громко и его тут же попросили быть тише. Вокруг стояла тишина и только кое-где кто-то ворошил солому. Не то крысы, не то люди, да и большая ли разница между ними была теперь?
- Вставайте, Ваше Величество, мы торопимся... - Франциск не стал задавать вопросов. Люди, которым больше нечего терять, кроме собственной головы, за которую они уже не особо и переживают, черпают силы от Бога, если таковой есть. Все это было похоже на чудеса, даже не смотря на то, что Франциск был католиком лишь для галочки. Он вскочил, как в последний раз, несколько подскользнувшись на отсыревшем на весенней измороси земле, подскочив, практически на коленях к клетке. Даже через кромешную тьму, ему удалось разглядеть по ту сторону усатое лицо Монморанси.
Франциск, ничего не говоря, протянул им руки в кандалах и тяжелые цепи, резавшие кожу не хуже ножа, спали глухим треском на пол, а после и клетка Франциска отворилась. Валуа не стал мешкать, когда свобода так близко, уже не задумываешься, что может тебя ждать за порогом твоей верной смерти от голода и изнеможения. Не смотря на то, что ноги его скорее плелись, нежели бежали, а мысли путались от голода и истощения, однако выход они как-то нашли. Куда делись итальянские солдаты, Франциск не спрашивал, да и надо было ли. Его держали практически за руки, окружая своими спинами спереди и сзади. Если это можно было назвать его маленькой кавалерией, то пусть оно так и будет, потому что эти люди рисковали ради него жизнью.
По лестницам они скатились практически. Внизу ничего не было, кроме мглы, как и за дверью, за коей они оказались. Но в самый последний момент послышалась битва где-то на верхних этажах и предсмертный хрип. Монморанси толкнул принца к коню, а у Валуа настолько забилось сердце, что он не то, чтобы вздеть ноги в стремена не смог, так он и едва удержался на своих-то двух. Нельзя цепенеть, даже если твои силы на исходе.
- В седло, Франциск! Быстро! - Старый командир напомнил Франциску отца, Анн де Монморанси практически за шкирку заставил его подняться в седло и со всей дури шлепнул коня. Впереди стояла такая же тьма, как и позади. Итальянцы что-то закричали, из всего Франциск мог различить только невнятное: "держать" и "взять живым", прежде, чем лес, стоявший практически и подножья Падуанской крепости, захватил их в свой капкан.
Франциск пригнулся к лошадиной шее. Позади него скакало не меньше трех коней.
"Нет, только не туда!" - Франциск резко развернул коня почти на полном ходу, чудом удержавшись в седле, а конь его оказался не так слаб, чтобы сломать себе при развороте ноги. Монморанси, ехавший еще далеко позади смог скорость сбавить. Франциск остановился практически на границе. Лунный свет едва проникал через высокие голые кроны деревьев, они давно уже съехали с тропы.
- Мы не поедем туда! - Приказал Франциск. Лучше снова сдаться в плен, чем попасть в руки язычникам. - Она убьют нас там!
Анн был рассержен и его тяжелое дыхание Франциск чувствовал, как никогда лучше, его сердитый взгляд, его обернутую в другую сторону улыбку.
- Вы поедете туда, иначе нас убьют здесь. Послышалось эхо собак. Франциск стиснул зубы. И там, и здесь его ждала верная гибель и осталось только выбрать наименьшее из зол. Но самое страшное зло скрывалось там, во мраке Падуанского леса. Тени шептали ему верную гибель через шелест ветра, через свист его, вырывающийся из густых чащ.
И он развернул коня. Даже псы не пойдут за ними туда, где обосновался Дьявол. Животное знают толк в чувстве самосохранения, в отличие от безумных людей, вкусивших на минуту сладкий вкус свободы.