Раз... два... три... перебирать аккорды на стершихся и довольно растянутых струнах он мог с закрытыми глазами. Музыка, пусть и слегка искаженная неидеальностью инструмента, на котором он играл, сама рождалась в голове. Быть может он уже слышал где-то эти ноты? Вроде бы, слышал. Ведь все новое - хорошо забытое старое. А древние люди ничего не забывают. Не забывают того, что вливается в их душу. Музыка - единственное то вечное, за что Адам мог бы сказать спасибо дряхлому, износившему себя миру. Он ведь похож на эти струны... вроде бы - играют, а ведь музыка уже другая, умей только прислушаться, имей то, с чем можно сравнить. Он откладывая гитару и зажигает сигарету. Все в самых лучших традициях ночной жизни. Дневной у него нет, дневной он и не хочет. И ему все равно, если кому-то не дает спать его ночная музыка.
При приглушенном свете лампы. Ничего больше. На этот неяркий свет не полетит даже слепой и жадный до любого света мотылек. В комнате, как обычно, душно, но он уже привык к этой вечной духоте. Душно не в этой комнате, берите выше - душно во всем мире. Негде яблоку упасть, тем более Эдемскому.
"А Ницше ведь был прав... Бог-то в самом деле умер", он сделал одну лишь затяжку и потушил сигарету. Вечное существо никотин не убьет, если бы у него был хотя бы один шанс, Адам вы выкурил за раз целую пачку. Но смысл все этого был совершенно в другом. В мире, где нечего пробовать, возвращаешься к тому, чего не пробовал давно. Он уже к этому привык. Одна сигарета в месяц, а то и в год - простая иллюзия того, что в следующий раз эмоции будут другие. Проклятие, никак не цветы.
Когда произошел этот перелом в его жизни? Наверное, в тот момент, когда струны на гитаре износились, как и пальцы, как и весь он и чувства его, восприятие его. Адам лениво потягивается и заглядывает в холодильник. Странное чувство не покидает его на протяжении этого часа и предыдущего. Совсем близко, близко так, что, наверное, это "близко" может перерасти в "опасно".
Время - песок сквозь пальцы, сложно сказать, сколько прошло, если оно не имеет для тебя никого значения. В любом случае, сколько бы не прошло, пройдет еще столько же и они не заметят этого. Не заметят, как срываются календарные листья, а люди сменяют одного другого. Как застрелится Курт и появится еще один такой. Как Гамлета переиграют в нечто более изощренное, как появится где-то на краю Земли еще один Шекспир. Неважно, сколько столетий или тысячилетий пройдет и в какой эпохе он проснется завтра. Ночью в больших городах звезд не видно, оттуда и странное ощущение незыблемости бытия.
Одно только встает осиновым колом в груди - каждая минута разлуки или же каждый час - это никак иначе, проглатывающее даже вечность время. Время существует, пока вечность способна чувствовать.
Верно говорил Декарт про мысли и существование. Пока он мыслит - он существует. И пока существует он, существует все вокруг него. Это надоедливое "бытие есть, небытия же нет". Если бы Адам исчез, исчезла бы и Ева. Для него и для его восприятия эфемерного, наполненного зобми мира.
Еще раз провел руками по струнам. Был бы дураком, если бы не мог почувствовать. Он был не самим собой, если бы не почувствовал то, как приземляется она с неба. Прямо, словно ангел. В буквальном смысле. Звезда с неба. С облачного неба над Детройтом. Это небо никуда не двигалось, кажется, а с другой стороны - может ли небо вообще двигаться? Когда Ева улетала и прилетала обратно, Адам был точно уверен, что небо способно двигаться в направлении нее. Первородной, греховной и излишне безупречной. Этот раскол, в коим они виноваты сами, не доставил ничего, кроме понимания того, что мир способен встать на множество лет, а потом проснуться от спячки, открыться глазами его лучшей части, сесть на самолет и прилететь сюда.
И даже если у него есть существование здесь, то существование это было похоже на сон, от которого Адам не мог проснуться. Эта музыка, наполненная не то шатким романтизмом, не то болью, до которой охочи писклявые девки, не знающие в своей короткой, словно миг, жизни ничего толкового, рождалась здесь, в этой маленькой квартире по ночам, когда все остальные засыпали. Луна восходила где-то над плотными облаками, а улицы опустошались, словно бы вымирали.
Такой Детройт он любил. А, быть может, любил, потому что не знал другого. Благословенен был солнечный свет для тех, кто был рожден во тьме и во тьме всю свою жизнь прожил. С другой стороны, Адам и сам не знал, чего любить. Любить можно много вещей, но лишь тогда, когда у тебя есть альтернатива. Он за свою бесконечность питал привязанности к разным вещам, но одно перегорало, второе - исчерпывало себя, но сколько бы лет не прошло, он не узнавал ничего нового. Таинство, несущее в глухих и ударах его ладони по деревянной гитаре, похоже на звуки выстрелов не больше.
Когда такси пересекло небольшое подобие моста, Адам проснулся ото сна. Он вообще не спит ночами, естественным образом не спит, но в этот раз забвение с коим ему пришлось встретить рассветный самолет далеко от дома, было похоже на сон. А если Адам спал, то она его разбудила.
Она не ждала приглашения, да ей его и не требовалось. Адам заглушил настольную лампу и в полном мраке пресек узенькую кухоньку, к направлению двери. Одни щелчком включил свет, хотя оно там было незачем и, затаив дыхание, открыл дверь.
Не то, чтобы на его лице ничего не отразилось, но только в тот момент чувства, кои он копил все это время, отразились на его бледном лице. Ее золотистые волосы игрались в слишком ярком свете фонарей. Она стояла, словно бы каменная и не живая. А живая ли? Слепленная из идеального мрамора, из тех вещей, в которых Ева, верно, разбирается куда лучше него.
Смотрела прямо на него, а он все ждал, что она что-нибудь скажет. А нужны ли были эти слова? Осторожные и, наверное, колкие.
На улице стало холоднее?
А вампиры вообще мерзнут?
Сколько же мыслей пролетело в его голове. Он сделал шаг навстречу ей. Первородной, греховной и такой незыблемо идеальной. Если можно почувствовать некое счастье в один миг - то он его ощутил. Слаще всякой музыки, а если быть точным - воплощение всякого ее проявления и в разных жанрах.
Он подал ей руку, совсем не так, как принято сейчас. Приглашение в дом, чьи двери всегда были для нее открыты. Свет, который не обжигает кожу - вот, кем была Ева, смыслом начала и смыслом конца. Зачем нужно было тратить силы, совсем не время, нет, на то, чтобы понять это? Вернуться к тому, откуда ушла.
Но у них есть вечность в кармане. Она может уходить еще сотню раз и сотню раз возвращаться, пока не устанет, пока окончательно не станет частью его непокорной музыки.
Хотя, нет, не частью - не станет музыкой его всецело.