А ведь забавная эта штука - ненависть. Мы представляем ее как что-то темное, опасное, словно Цербер, сорвавшийся с цепи, уничтожая каждый живой организм капающей с острых как бритва зубов ядовитой слюной; словно ангел смерти и погибели, спустившийся с небес, размахивающий косой в своем безумном, фанатичном танце; но давайте на мгновение представим, что ненависть по своей природе смахивает не на кровавые пытки или же мучения, разрывающие нашу души на тысячи маленьких государств, каждое из которых жестоко враждует друг с другом, используя все методы ради победы - открытое наступление, подкуп, интриги, давайте согласимся с тем, что ненависть - яблочный штрудель. Ох, только представьте себе подобное лакомое чувство! Вот перед вами ставят дымящуюся золотую тарелку - наверняка богатый сервиз влетел хозяину в несколько тысяц крейцеров. Вдохните манящий аромат - от него отдает волшебным запахом. Откусите маленький кусочек и почувствуйте, как вожделенное теплое тесто медленно тает на языке; как сахарная пудра вкупе с сладкими маленькими кусочками яблока и прелестным оттенком корицы превращают вас в подобие пряничного домика - на ножках и с волосами, но это не так уж и важно, - ощутите, ощутите каждую секунду божественного наслаждения. А если вы осилите всю порцию - а что-то постоянно обязательно мешает вам, увещевания организма о вреде мучного, тщетные попытки достучаться до вас через напоминания об обещанной диете и планированием сброса пяти килограммов, - вы не прилагаете ни малейшего усилия ради игнора подобной ереси, она не стоит и толики вашего внимания. Сойдите с ума о его вкуса, истинного вкуса сказки и закусите ванильным мороженым, в блаженстве облизывая губы. Скоро вы обязательно в отчаянии будете рассматривать жировые складки в зеркале, сокрушаться из-за собственной слабости и предпринимать все возможные усилия - но разве изменится что-то? Увидев сладость во второй раз, вы точно также попадете в ее плен. Разве не напоминает вам это ненависть? Разве не объясняет это, почему ненависть - чувство, в совершенстве подчиняющее себе и использующее магнетические свойства сахарозы, глюкозы, фруктозы? Впрочем, эта история не о пробе кончиком языка манящей сущности ненависти (в данном случае - моцартоненавистности), это не статья в путеводителе об уютном кафе в центре Вены, хозяева которого с удовольствием обогреют вас у кирпичного камина и напоят лучшим кофе во всей Австрии - атмосфера настолько домашняя и родная, что вы нескоро покинете гостеприимное помещение; и уж точно не рецепт яблочного штруделя в книге рецептов Марты Стюарт*. Эта история совсем о другом, более соленом, более мясистом блюде. Время ужинать, дамы и господа, просим к столу! А пока служанки в накрахмаленных парадных передничках снуют, словно мыши, по комнатам, боясь не угодить господам, в сотый раз начищая до зеркального блеска серебряные приборы, сервируя богатый стол и украшая его благоухающими букетами цветов, пробежимся взором по маленькой предыстории.
Все мы, в той или иной степени, знаем эту историю; если нет, то догадаться и обрисовать недостающие детали будет довольно просто. Разве сложно ярко и отчетливо представить себе покои Иосифа II в окружении его свиты? Да и придворный капельмейстер - вот он, как всегда, в черной одежде, словно гигантская летучая мышь, сидит и молча прихлебывает розовое сухое, выдержка 73 года, провинция Рейгессен. Когда-то его блестящему положению угрожал глупый зальцбургкский мальчишка; сейчас же этот выскочка покоится в самых низах иерархической лестницы. Каждый дворянин не применит пнуть это отребье в бок, никто не упустит возможности осмеять этого инфантильного, эксцентричного юнца. Моцарт забыт. Антонио на вершине. Так почему же ночью он не может спать? Почему он не может сосредоточиться на занятиях? Почему каждого его произведение напоминает крик отчаявшейся души, почему в каждой ноте слышен стон умирающего мученика? Почему его победа, всеобщее обожание и поклонение вызывает у него омерзение и боль во всем теле? Он знает ответ, прекрасно знает. Приговор четко написан на бумаге, проштампован высшим судебным органом, обжалованию не подлежит. Только вот Сальери всеми силами отказывается признавать его существование. Поэтому он и прогуливается по ночной Вене, спасаясь от собственных мыслей. Здесь он среди людей - пусть каждый второй узнает его и останавливается поговорить, пусть каждый третий увязывается за ним хвостом и грозит расплатой в случае непринятия его гениальной персона на учебу к композитору - если мужчина хоть на минуту останется наедине сам с собой, мысли, клокочущие, беспощадные, вгрызающиеся в кровяные сосуды и разрывающие их, съедят и сожгут его изнутри. Он истекает кровью, внутри раздаются крики о боли, но они натыкаются на идеальную преграду - нельзя обойти барьер отрицания и неприятия. Можно только продолжать разрывать ткани, подгоняя летальный исход прийти как можно скорее.
Начать бы с того, что в каждом городе - охватывая молодой еще совсем низкий Нью-Йорк, угрюмый и туманный Лондон, роскошный Париж вкупе с Версалем, не забываем чудесную Вену - был действительно плохо оснащен канализацией и вентиляцией. Попробуем сказать попроще - ничто не сравнится со старой доброй закладывающей нос типичной вонью XVIII века. Аристократию зловоние, конечно же, не слишком касалось ведь в то время как вороные лошади тянут, кажется, невесомую кибитку, громко и равномерно цокая копытами по деревянному, наспех грубо сколоченному настилу, немного укрывающему полу-разбитые каменные дороги от обилия черного, густого месива, женщины неистово обмахиваются и переговариваются веерами из слоновой кости, украшенными ажурной резьбой и покрытой страусовыми перьями - по этому идеальному инструменту любви можно было безошибочно определить, к какому классу принадлежит еле дышащая барышня; мужчины же щеголяют табакерками, осыпанными золотом, бриллиантами и изумрудами, инкрустированными эмалью и украшенными ювелирной резьбой - эту роскошную вещь медленно, показушно достают, аккуратно кладут на ладонь, "случайно" забывают на долгий срок, и лишь потом, когда каждый знакомый мог завистливо восхититься работой художника, позволяют себе нюхнуть табака. Все до одного жадно вдыхали сильный, бьющий своей горькостью по стенам черепной коробки, аромат духов, привезенных из самого сердца Парижа - стеклянные ребристые флакончики с желтоватой, сухой этикеткой, оповещающей о количестве содержания спирта в данной настойке, тщательно закупоривались изящными многоугольными крышечками и убирались вглубь шкафа; охранялись же они с понятным рвением. В такие минуты дамы, только-только начинающие свой многочасовой туалет, еще не напудренные свинцовыми белилами, все еще в простых белых сорочках, которые легко ниспадали на плотненькие женские туловища, походили на разъяренных собак - ободранных, побитых мелких дворняжек, без устали тявкающих по причине, от которой зависят их жизни. Когда же духи переставали действовать, идеально выбеленный носик недовольно морщился, посылал сигнал рукам об изящном кокетливом вынимании табакерки, и, прикрывая себя разноцветным кружевным платком, вдыхал спасение на несколько часов.
В целом же, если не считаться с бытовыми и гигиеническими нуждами, Вена была прекрасной. За исключением высшего общества. Часто, внутри себя, Сальери раскатисто хохотал, наблюдая за жалкими попытками немецких и австрийских дворов приблизится к заветному уровню Парижа. Именно в такие моменты он вспоминал родную Италию. В конце-концов, он прожил чуть ли не большую часть своей жизни в великолепной Венеции, и разница между Австрией и Венецианской республикой, пропасть между европейским и итальянским театром, вырисовывалась так же ясно, как и грань между гармонией и какофонией, между соль-бемоль и ми-мажором. Не сказать, что мужчину прельщала мысль о возвращении домой в свою гордую, бедную и независимую страну; скорее, он понимал достоинства устройства театра родины, и без малейшего зазрения совести - если она у него существует в целом - применял его методы в своей Итальянской опере . В конце-концов, глупо было бы ожидать, что родные корни - между прочим, пускающие довольно эффективные и плодородные побеги - не оплетут слабый человеческий ум. Простота, отсутствие напускной помпезности, отход от тяжелых канонов барокко - все это как никогда угнетало мужчину. Был бы он настолько востребован, ценили бы его рекомендации настолько, если бы не его новаторские идеи и нововведения? Точно неизвестно, но вес, скорее всего, уменьшился, а золото подвергалось бы пробе - сейчас же оно хваталось не глядя.
Дом придворного капельмейстера располагался вблизи Хофбурга* - Майклеркуппель, дом 13. Нетрудно догадаться, что подобное престижное место было даром императора. Особняк представлял собой внушительную постройку в готическом стиле; поговаривали, что раннее здесь обитали немногие оставшиеся потомки Бабенбергов*. Как бы там ни было, намеки на резиденцию XII-XIII веков полностью отсутствовали, зато явные намеки на архитектуру XV века, такую популярную в первой половине столетия в Англии и завораживающую Францию на протяжении всех четвертей, мог бы различить и самый неопытный глаз. Это было трехэтажное каменное здание строгой и мощной конструкции, с толстыми романскими стенами, украшенными выбитыми аркадами и сводами, переплетающимися в причудливые, неразборчивые узоры. Архитектор отказался от скрученных в бублики шпилей и предпочел резные крепкие многочисленные зубцы. Не обошлось и без парадного входа - внушительные кованные ворота; железо сплеталось в цветочную поляну; восхитительные розы, раскрытые бутоны и закрытые... Разве что настораживало обилие шипов. Стучать приходилось 20-ти килограммовым увесистым кольцом; звук, разносившийся по окрестностям, больше напоминал тревожный, глухой звон колокола Штефанского собора. Возможно, когда-то стена обладала и часами, диаметр которых страшно представить - теперь же от них остался только непонятный, смутный отпечаток, да пара трещин, обвитых сочно-зелеными побегами плюща; между прочим, абсолютно дикого и неухоженного - никто его никогда не трогал. Громадные, стрельчатые, на глухих металлических затворах, высотой метра в четыре, окна обладали замутненными, немного потрескавшимися стеклами. Через них весь город виделся в приглушенных, серовато-черных тонах; изъяны же меняли очертания зданий до неузнаваемости. Внутри же убранство не представляло из себя ничего интересного - разве что посетители ахали, внимательно разглядывая потолки, стены и статуи, охраняющие практически все ходы и выходы. Мифологические существа, библейские сцены - мастер воспроизвел малейшие изгибы хвостов, тончайшие ажурные просветы колонн, точно изобразил сборку из мелких складок на подоле платья. Этой великолепной, кропотливой работой можно было любоваться вечность. Да и в целом, декор очень уж сильно напоминал фантастический диковинный сад, в котором невообразимо просто потеряться. Да и терялись посетители постоянно - коридоры, смежные комнаты и бесчисленные лестницы организовывали настоящий лабиринт; а многие тяжелые крепкие деревянные двери - дерево оставалось прочным и нерушим уже несколько сотен лет - с кованными засовами вели в каменные тупики. В самом деле, впечатление все это производило чисто средневековое и довольно-таки устрашающее - никакие современные предметы обихода не могли выветрить ощущение Темного времени.   
Про дом ходили ужасные слухи - трупы в подвале, подземные камеры пыток, персональный бордель, где каждая девушка специально подобрана на заказ - слухи нелепые, слухи живо и яро обсуждаемые, слухи настолько слухистые, что ни один, даже самый смелый рот, не смел вымолвить ни один мельчайший намек по поводу репутации маэстро в его присутствии.
На самом же деле, единственное, что могло бы привлечь внимание гостей в этом чудесном доме - отсутствие прислуги. Антонио не терпел любого присутствия на своей личной территории. В обыденные дни, не предназначающиеся для балов или банкетов, служанки и горничные со вздохом покидали мрачноватое здание в полдесятого вечера, оставляя все комнаты в идеальном порядке, прекрасный обед на кухне и никем не тронутый кабинет хозяина.
Если когда-нибудь темной ночью, когда на небе не загораются спасительные звезды, когда вас душит прохладный и сырой воздух подземелья, заковывая кости и мышцы в ледяную тюрьму, если вы оказываетесь в смертельной каменной ловушке, из которой нет выхода, если слезы омывают вашу кожу и дарят немного спасительной влаги, ощущение чего-то теплого и живого - ненадолго, но перед смертью так хочется прогнать липкое, оплетающее вас ажурной, нервущейся паутиной, чувство одиночества; если однажды вы пережили подобное, до кабинет Антонио проберет вас до глубины души, мурашки появятся в тех местах, которые совершенно не предназначены для этого, волосы, в миг наэлектрозававшись, упрутся в потолок, и, возможно, вы не упадете на ковер, потеряв какую-либо связь с окружающим миром. Но оставим же ненадолго нашу экскурсию в святую святых; пока капельмейстер раздраженно расстегивает пуговицы на сюртуке, бросает его куда-то далеко и твердыми, пружинистыми шагами бредет на кухню - выпить стаканчик вина. А лучше целую бутылку.

Отредактировано Antonio Salieri (30-04-2013 22:25:39)