- Не переживай! В следующий раз и тебя возьмем, Джакомо.

- Салаи, - резко поправил своего старшего товарища рыжий юноша. В этой правке сыграл роль точки громкий стук коробки, которую Салаи поставил на дно повозки нарочито небрежно, прекрасно зная о ценности и хрупкости содержимого. Похожий на сердитую рыжую ласку, мальчишка пошел прочь, не желая смотреть и, тем более, принимать участие в возне, зародившейся с самого утра у внутреннего дворика мастерской.
    Но и далеко он не ушел, потому как прекрасно знал, если сунется обратно в мастерскую прямо сейчас,  то его тот час опять заставят помогать в сборах. Поэтому юноша с ловкостью все той же ласки взлетел на устойчивую пирамиду ящиков, хранивших в себе разнообразный хлам, ценность в котором усмотреть мог один только маэстро. Но теперь и Салаи смог оценить всю прелесть этого нелепого нагромождения. Мальчишка уселся, скрестив ноги и откинулся спиной к прохладной шершавой стене, окунаясь рыжей гривой своих кудрей в изумрудный океан густой виноградной лозы, покорившей вертикальную поверхность.
   Отсюда можно было свободно созерцать мир, раскинувшийся за глухой стеной двора. Широкая улица вся была укрыта в желто-голубой дымке утреннего тумана, прокравшегося в город с полей. Солнца еще не было видно за домами, хотя небо уже просветлело, не хуже, чем лицо грешника после исповеди в Санто-Стефано-Маджоре.
   Но безлюдная улица была скучна и взгляд юноши сам собой вернулся к другим молодым людям, заканчивавшим свои сборы вокруг повозки. Чувство собственного привосходства, почему-то, особенно незначительного и незаслуженного, часто вызывает в душе возмутительные, абсолютно детские стремления. Вот сейчас Салаи очень захотелось начать прицельно бамбордировать своих чрезмерно умных друзей несозревшим, мелким и крепким, как речная галька, виноградом. Просто из вредности.

Все они были учениками маэстро Леонардо. Но, почему-то, учитель именно его решил не допускать к работам в церкви Сан-Бабила. Даже Чезаре и тот будет причастен. Хотя он на год младше и уж точно имеет уровень мастерства не лучше, чем у Салаи. 

   А Бернардино, вечно спокойному и чуть ли не молящемуся на искусство и маэстро, вообще хотелось от души плюнуть на его кучерявую макушку. Луини был намного старше их с Чезаре, и Салаи не терпелось дождаться дня, когда рассудительный и всезнающий человек покинет их обитель искусств. От его манеры держаться так, словно он один из них из всех есть истинный ученик, Дьяволенка трясло. Точеные ноздри начинали трепетать, а радужка ореховых глаз темнела, стоило старшему из учеников как-то выразить себя и обособить. Но как бы сильно не уязвляло поведение Луини, который был похож на черного косматого барана, все душевные ребяческие ранки заливало елеем, когда мальчишка не видел подтверждения его замашкам в отношении самого да Винчи. Маэстро никогда не выделял Луини особо. Несмотря на то, что Бернардино из шкуры вон лез, жилы рвал и с таким рвением вкладывался в дело живописи, что Салаи даже не знал, смеяться над ним или жалеть. Хотя, все это вздор. Не станет златокудрый Дьяволенок жалеть барана и за кошель, туго набитый лирами.
   Повозка уехала со двора,  оставляя совсем еще молодого юношу, почти мальчишку, наедине с собственными мыслями, которые успешно перекрывали наростающий шум просыпающегося города. А в мыслях зарождался порыв заняться тем, чем ему было должно. Рисовать. Со вчерашнего дня на верстаке его ждала доска с недописанной частью триптиха. Львиную долю пространства длинной доски занимали фигуры чувственной, полной нежности и трепета волоокой нимфы и грозного, одурманенного любовным пылом Посейдона. Персидская синь драпировок, обвивавших и соединявших тела божественных созданий оттеняла бронзовые, широкие, как у тура, плечи бога, придавая им еще большего жара и красного тепла и подчеркивала идеальную белизну кожи нимфы. Ее тело единовременно было невероятно живым, осязаемым, и напоминало мраморную статую или образ, собранный исключительно из вершков морской пены. Даже ее волосы, пепельные, светлые напоминали шелковые волны океана куда больше, чем обычные кудри живой женщины. Недостающей каплей, связующей мифический образ с реалиями земной жизни, был легкий румянец на полных, пышущих жизнью щеках да испуганный взгляд темных, как ночь, глаз, открывающий зрителю очень много белка.
   Самому Салаи никогда не нравились девы с черными глазами.  В широкой дыре радужки было невозможно разглядеть зрачок. И если у мужчин темные, как спекшаяся кровь, глаза, придавали обладателям вид диковатый и бесовской, ни коим образом не умаляя их остальных достоинств, то женщины, чьи зрачки терялись в омутах радужки, напоминали мальчику буйволиц. Девушки могли быть сколь угодно хороши, красивы собой, но их вишневые глаза каким-то немыслимым образом рождали ассоциации, лишавшие их должной разумности и духовности. Их тот час же хотелось огладить по-хозяйски по крутому, пышному бедру, схватить за кольцо в носу и делать с ними все, что заблагорассудится.

Но заботой ученика были вовсе не страстные герои картины, но ничтожно малый фрагмент с золотым кубком и фруктами на песке.
Когда же юноша вернулся не мысленно, а вполне физически в мастерскую, он быстро вспомнил, почему так долго терзал этот несчастный кубок и фрукты. Не лежала к ним душа у мальчишки. Невероятно тяжело давался каждый удар кисточкой. И кубок, эта дурацкая золотая кружка, получался то слишком зеленым, то слишком тусклым. А он должен был быть “звонким и ясным”, как сказал сам Леонардо.
   Салаи обреченно вздохнул, укладывая длинопалые кисти на узкие бедра. Юноша замер, воззрившись на плод их совместных трудов, как будто ожидая чуда, что все решится само собой и кубок волшебным образом из тусклой рохли превратится в звонкое, золотисто-медовое сокровище. Но мальчик был уже слишком взрослым, чтобы верить в чудеса или уповать на них. Но также он знал, что все-таки заставить пару другую чудес случиться вполне ему по силам. Дьяволенок приосанился и потянулся, аж привставая на цыпочках.

Шум из соседнего зала его отвлек от мыслей, даже напугал. В тот же миг мальчишка вспомнил о Леонардо. О том, что учитель никуда не делся, а тихо сидит и работает над чем-то сугубо личным, совсем рядом, в соседней комнате. Салаи тот час спохватился о неподготовленных пигментах. Обычно грязная работа доставалась им с Чезаре, как самым младшим. И, если отлынивать от оказания помощи своим собратьям можно было вполне безнаказанно, то за неготовые пигменты можно было и схлопотать. А злить маэстро в планы Салаи не входило. Сегодня.
   Он судорожно огляделся вокруг, и очень быстро нашел решение своей проблеме. В толстом стекляном пузырьке на одной из полок на рабочем месте Луини темнел охристый порошок. Салаи тонко улыбнулся, прищурившись. Лицо его сделалось мстительным и радостным одновременно. Ужом он пробрался между верстаков,  драпировок и, безбоязненно, по-хозяйски схватил тонкими пальцами пузырек. Прочитав этикетку и удостоверившись, что не ошибся, Салаи сорвал ее с грубого горлышка склянки, бесцеремонно кинул в темную щель между монументальными полками и стеной, и, совершенно не таясь и не испытывая никаких уколов совести, откупорил сосуд и пересыпал пахучее, пылящее содержимое в один из своих пузырьков, припрятав опорожненную безымянную склянку где-то в общем бардаке.
   Твою склянку, милый Бернардино, украл Джакомо, а я, Салаи, ни сном ни духом не ведаю, кто это.

Салаи не собирался прощать Луини его дурацкую манеру обращаться к нему по его настоящему имени. Все. Все уже свыклись с новым именем, сам Леонардо его использовал, но упертый Бернардино продолжал его намеренно называть Джакомо,  чем изрядно раздражал Дьяволенка, который, в свою очередь, одним своим существованием портил кровь Луини.
   Бедный Луини! Ему снова придется возиться с пигментами. Какой же он растяпа. Ай-ай-ай. Не мог усмирить свое ехидство юный ученик. Эта маленькая пакость, далеко не самая яркая из арсенала Дьяволенка, освобождала последнего от пары часов неприятной, грязной работы, к которой Салаи не чувствовал никакого расположения. А теперь, когда Чезаре был также вне мастерской,  все заботы новичков и младших грозились обрушиться только на его плечи. Этого мальчик страшился. От воды, контактов с пигментами, связующими и вечной пыли, которая всегда оседала в два раза скорее, чем ее успевали сметать, грубела и безвозвратно портилась кожа. А Салаи дорожил своими руками. Он видел руки других мастеров, все в рубцах, морщинах, неравномерно потемневшие, с замозоленными ребрами ладоней и вечными въевшимися следами пигментов, раздутыми большими суставами, готовыми заболеть, отзываясь на любое событие. А юноша хотел, чтобы его руки с длинными, пока еще по-девичьи тонкими пальцами и хрупкими, изящными запястьями, оставались такими же всегда. Чтобы можно было поднести собственную руку к изображенной кисти вечно юного и прекрасного святого и не найти разницы. Та же белая, упругая кожа, те же изящные, аккуратные пальцы.
   И те же восхищенные, жадные взгляды зрителей. Салаи давно уяснил, что люди редко действительно способны любоваться красотой, ценить ее, как и предписано - без собственнической язвы, чисто и искренне. Он не раз видел этот взгляд. Взгляд глаз, которые колет желание и невозможность обладать увиденным и маслянистый, довольный взгляд собственника. Все, даже самые искренне восхищенные взоры превращались в тот или иной прямо на глазах у мальчика. А со временем он заметил, сначала не без удивления, что и на себе ловит взгляды подобного толка. Взгляды одобрения, восхищения и желания. И ему нравилось подобное внимание. Он ничуть не робел, обнаруживая на себе чужое внимание. Наоборот. Для мальчишки эти взгляды  были подобны росписи окружающих в том, что он красив, что он особенный, если заставляет людей выворачивать головы, глядя ему вслед. Все скользкие взгляды с него слетали, как капли холодной воды с дикого гуся, не причиняя никакого вреда. Возможно, от части, потому что сам Салаи относился к ним не больше, чем как к какой-то игре. Редко. Очень редко он видел и наблюдал искреннее, чистое восхищение, любование без двойного дна. Так на мир и на него самого смотрел Леонардо. Бескорыстно и искренне.

   И, пусть это делало честь мастеру, то, что нравилось Салаи сначала, теперь начало мальчишку раздражать. Ему ужасно хотелось, чтобы маэстро взглянул на него иначе. Чтобы в этих добрых, мудрых глазах вдохновенного человека тоже появился маслянистый блеск. Дьяволенок и сам не знал, чего хотел. Салаи раз за разом испытывал терпение мастера, прекрасно зная рамки дозволенного и время от времени рискуя, желая расшатать их еще немного. Азарт и озорная натура не давала мальчишке и дня прожить спокойно, смиренно погрузившись в процесс созидания и творчества.

   Для Салаи все это было всего лишь доказательством его исключительности. Раз за разом он смотрел, как далеко способно увезти его одно лишь природное очарование, которым Господь Бог одарил Салаи неосмотрительно щедро.

Дьяволенок вовсе не хотел сегодня рисовать, как не хотел вчера и три дня тому назад, но еще больше он не хотел возиться с красками, кистями и наводить порядок. Дело это он откровенно не жаловал. Ненавидел. О, это тяжелое слово он также любил использовать без меры, без должной осторожности и почтения. Он мог ненавидеть рассвет, заставший его вне дома, после очередного шумного веселья, собрата по школе, и птиц, щебечущих за окном слишком рано. Как многие вещи он ненавидел, так и многие любил. Избалованный мальчик не имел представления об истинных чувствах, о по-настоящему возможных глубинах и высотах эмоций и чувств, способных разорвать сердце или поднять с постели тяжело больного. Он и что такое настоящий страх или трепет тоже уже не помнил. Во многом благодаря мягкосердечности маэстро.

Для Салаи все это было шуткой и игрой. Он жил без оглядки, точно и правда  был ангел, далекий от действительных человеческих проблем. Только крыльями его не забыли одарить, а обломали их.  Потому он Салаи. Потому немилосердный эгоист, мало что понимающий в этой жизни, но уже верткий, как ласка, хитрый, словно лис, спрятавшийся в нежной шкурке ягненка. Этот ягненок съест ваше сердце, измотает душу и глазом не моргнет. И все это от природы, без откровенно злого умысла и коварного расчета.
   Так вот ягненок приметил, что для него мир состоял из исключений. Как минимум в стенах дома Леонардо да Винчи. Если тот же Чезаре неприменно должен был исправно выполнять свои ученические обязанности: поддерживать порядок в мастерской и держать инструменты мастера и, нередко даже Бернардино, то Салаи мог избежать этой участи, если маэстро видел, что его юный ученик охвачен пылом вдохновения и занят рисованием. Тогда, не всегда, но бывало, что Леонардо не отрывал его от дела, а сам все тихо приводил в порядок, не акцентируя на этом внимания, словно так и надо, словно он изначально соскучился по черному труду, и это вовсе не было обязанностью Салаи.
   А сейчас, Салаи был настроен поймать двух птиц разом. Юноша тихо, как матерый уличный кот, поймавший не один десяток голубей на улице, направился к второму залу, в котором работал мастер. Тихонько прильнув к холодному косяку арочного входа, в почти искренней робости и бережной тайне, Салаи замер. Лучи утреннего солнца, пронизывающие помещение, заставляли кудри тонкого юноши гореть золотистым пламенем, создавая яркий ореол, способный спорить с золочеными нимбами святых.

Леонардо был занят за работой. Он склонился над маленькой доской так сильно, что невозможно было даже подумать насколько высок и широкоплеч маэстро на самом деле. В напряжении почти недивжном он напоминал статую. Лишь кисть левой руки с крупными, заметно выступающими костяшками едва шевелилась без намека на дрожь, нанося тонкие, точные штрихи, сверкавшие золотом в свете солнца, не спеша высыхать.

   Художник походил на демиурга, занятого в творении. И ничто не могло его отвлечь от его труда, с которым, казалось, никто иной не смог бы справиться. Никогда.
   Салаи закусил губу, не решаясь потревожить учителя. Непривычная робость останавливала его. Дьяволенок завидовал тому, насколько преданным своему делу может быть мастер. Насколько он погружается в процесс, вздымая вокруг себя почти осязаемую стену отчужденности. С кистями в руках Леонардо оказывался в другом мире, совершенно в другой вселенной. И пока даже Салаи не хватало наглости его прерывать.

На короткое мгновение Леонардо вренулся в мир живых, в реальность.  Салаи замер, как чуткая лань, готовая в любое мгновение сорваться в быстрый бег в поисках спасения. Но ведь Дьяволенок сегодня не шкодил, нет причин чтобы бояться или прятаться. По крайней мере, ни о каких его грешках дня сегодняшнего маэстро еще не ведал. Но все равно, Салаи никак не мог отделаться от ощущения, что он всегда у мастера как на ладони. Что все его многочисленные обманы, это всего лишь какая-то игра. Маэстро не оказывается обведенным вокруг пальца. Он позволяет себя дурить, притворяется. Что, тем не менее, не мешало ученику продолжать вести себя не самым благопристойным образом.

Салаи, подобный испуганному дикому зверьку, переступил порог тихо. Очень тихо, почти крадучись. Сложно не давать внутреннему трепету прав командовать своими действиями, когда он искренен. А юноша сегодня был ангел, чуткий и покладистый. Внешне.

Он коротко облизнул пересохшие губы, прежде чем все же обратиться к художнику, занятому работой.
- Маэстро Леонардо…

И все. Магия момента, аура художественного творения разлетелась в прах, как нечаянно уроненная ваза венецианского стекла. Удивителен все же труд деятелей изобразительных искусств. Их работа трудна, кропотлива, но их нельзя отрывать от процесса, как можно было бы дубильщика или швеца, в их труде было что-то от церковной службы. А подобное действие, как известно, нельзя было прерывать на полуслове.

Мальчик, избавившись от значительной толики почтительной робости, произнеся, словно магическое заклинание, имя своего наставника, подошел к художнику совсем близко, позволяя себе при этом украдкой взглянуть на великолепную работу мастера. Другой бы так и бросил эту миниатюру, но не Леонардо да Винчи. Он еще не один день будет доводить ее до идеала. И только когда зрителю захочется притронуться к бархатным носам лошадей и, наоборот, поостеречься острия лезвий тяжелых мечей, маэстро отложит кисти в сторону. Может быть. У его наставника было слишком много незавершенных работ, спрятанных по углам мастерской, похожих на забытых призраков прошлого. Среди них были и недомученные коммерческие заказы.

Наверно, это было здорово, быть настолько значимым, не имея отношения к власти и политике, что можно было безнаказанно разворачивать влиятельных людей с их заказами и пожеланиями. Салаи мечтательно представил, как он когда-нибудь сможет поступать также. Он будет свободен, красив, богат и успешен. И будет выбирать заказчиков, а не наоборот. Мальчишке не хотелось думать о том, что если это когда-нибудь и случится, то сам Салаи уже будет старым мастером, растерявшим львиную долю своей хваленной прелести и шарма. Здоровье его как и внешность будут угробленны тяжким трудом, предварительно не расплатившись которым никому еще не удавалось отправлять потенциальных покровителей и спонсоров с порога...

Мальчик встретил взгляд художника без тени смущения. Вот так просто смотреть в глаза великому мастеру. Не стесняясь и не смущаясь, всматриваясь в серо-зеленую, похожую на мрамор, радужку, зажатую в темном, резком ободке.  Салаи улыбнулся очень мягко, едва заметно, на короткий миг отводя взгляд в сторону, чуть склоняя голову. Будь бы у табурета мастера спинка, мальчик бы неприменно коснулся ее, сначала осторожно, как бы испрашивая разрешения, чтобы только потом опереться всерьез, подходя совсем-совсем близко. Но спинки не было. Вообще мастер запрещал переносить хорошую мебель из жилой части дома в залы мастерской, но Салаи нередко таскал стулья, когда Леонардо не видел. Что дозволено Салаи, то не дозволено остальным. Пусть и дозволения чертенку давал по большей части не хозяин дома, но врожденная наглость мальчишки, в результате это мало что меняло.

Мальчик отрицательно покачал головой,  перехватив одну руку другой в районе локтя.
- Не совсем. - Честно признался Салаи без особого трагизма или волнения в голосе, но тем не менее, достаточно уклончиво, чтобы заставить человека, знающего чертенка хоть немного, нервничать. Но все внимание мальчика теперь было захвачено результатом трудов маэстро. Ученик не спускал глаз с экспрессивной миниатюры.

- А я так смогу? - Внезапно поинтересовался мальчишка, полностью развернувшись к художнику лицом. Глаза Салаи горели ажиатажом и редким энтузиазмом. Абсолютно искреннее восхищение затмило собой все мысли и маленькие планы негодника. Ему тот час перехотелось отлынивать от работы, лишь бы только суметь так. Изображать грозных воинов, словно живых и мощных коней, достойных лишь всесильных правителей. Сейчас мальчик даже был готов корпеть над фруктами и кубками, чтобы научиться творить так. Но очень трудно бывает понять, всем своим существом уяснить, что мастерство не приходит в одночасье. Оно оттачивается не на мимолетных порывах восхищения или зависти и жажды соперничества. Оно строится на ежедневном труде. Планомерном и вдумчивом, тяжелом труде.

Мальчику нравилось слушать учителя. Он в своих речах умел не только мудростью и знаниями делиться, но и зажигать вдохновение, мотивировать, даже такого непоседу и прохиндея, как Салаи.

Особенное удовольствие ученику доставляло, когда Леонардо обращался именно к нему, порой юноше казалось, что даже когда да Винчи объяснял что-то всем своим ученикам вместе, ему он уделял больше внимания. Его взгляд, обычно ни на чем и ни на ком долго не задерживавшийся, то и дело вновь возвращался к Салаи. И тот не стеснялся улыбнуться, как всегда мягко, едва заметно, встречая этот взгляд, а, иногда, поймав, тут же непринужденно отворачиваясь, словно был заинтересован чем-то абсолютно другим.

Юноша выслушал художника, то и дело поглядывая на работу, в задумчивости чуть закусив нижнюю губу. Чертенок прекрасно умел читать между строк. Отлично понимал, что это не просто размытый совет любому, кто решился взять в руку кисти или сангину, это маэстро Леонардо мягко, но настойчиво и методично тыкает его носом в самые большие прегрешения и пороки на пути рисовальщика, свойственные именно чертенку
.
Поняв, что Леонардо действительно решил завершить с работой, Салаи тот час с очаровательной грацией и уверенностью движений оказался по другую сторону от мастера и тронул край палитры, одновременно укрыв своей прохладной ладонью теплую руку мастера, державшую мастихин, тем самым останавливая деятельность художника, заглядывая в глаза.

- Значит, чтобы научиться рисовать доспех, сначала надо обязательно научиться рисовать кубки?
Несмотря на любопытство, присутствующее в голосе, в нем же слышались и другие нотки: “неужели совсем никак нельзя обойтись без срисовывания сияющих кружек? Совсем-совсем? Даже… мне?”

Салаи не спешил убирать ладонь, и чуть сжал руку мужчины. Едва заметно. Скорее всего причиной этому была поза мальчика, которая сейчас скорее напоминала причудливый полупоклон и не предполагала статичное положение, потому как лишала тело баланса.
- Можно?
Все же озвучил свои интенции мальчик. Раз Чезаре не было в мастерской, значит, забота о чистоте инструментов маэстро - его забота. Правда, вспоминал об этом златокудрый дьяволенок только, когда ему этого хотелось. Он знал множество способов и путей, как стряхнуть с себя многие из обязательств. Но сегодня ему захотелось нравится художнику. Угождать учителю и быть хорошим малым. Все же, отсутствие других подопечных мастера почти всегда оказывало разительный эффект на Салаи. Чертенок внезапно начинал наглядно демонстрировать, что от ангела ему досталась не только внешность, но и какой-то осколок в душу, словно золотая жилка в породе или тайный, драгоценный грааль, добраться до которого суждено далеко не каждому.

И вот тут-то Салаи взгляд своих наглых ореховых глаз спрятал,  отвел в сторону и вниз, чуть отвернув голову. Очень мальчишке хотелось сказать “да, конечно, учитель”, но, увы, он не мог. От его лживого “да” в мастерской не появится кипа новых зарисовок или этюдов.

Салаи лишь отрицательно, и явно нехотя повел головой. Он знал, что виноват, что дал лени взять верх над собой, но одно дело, знать это и спускать этот грешок себе самостоятельно, и другое, представать с ним пред ясны очи маэстро. Неприятно.

- Я никак не могу разобраться с тем кубком. Я не понимаю. Не понимаю, как сделать так, чтобы он… не распадался на кучу разрозненных пятен. Он похож на тусклую обшарпанную мазайку, а не на сияющий кубок.
Кажется, чертенка действительно замучил этот элемент роскошной утвари, потому как в голосе юноши звучали нотки раздражения и легкого отчаяния.

Кажется, собственная речь вернула юноше толику уверенности, а, может быть, Салаи просто решил проверить, какую реакцию его слова вызвали у мастера. Ученик поднял глаза, вновь обращая взгляд к художнику. На сей раз в них отражалась не только, и не столько вина, но и немой вопрос. “Что скажете делать теперь, маэстро? Отмыть ваши инструменты, которые можно, к слову, пока оставить отмокать, или же вы поможете мне разобраться с моей, такой досадной проблемой?”