Всё было как в тумане. В памяти Леонардо задержались только короткие отрывки: вот паникующие служанки бегут по коридору, причитая,  кто-то спешно распахивает двери, а двое солдат тащат окровавленного Аудиторе.

Вот сам Леонардо бросился к раненому другу, отталкивая всех... Или это ему только казалось? Пожалуй... Пожалуй казалось, ибо вряд ли в таком состоянии доктор допустил бы его ассистировать. Всё смешалось в безумный спутанный карнавал. Подавленные порывы пытались сместить реальные воспоминания и наоборот, реальность сметала подлинные чувства, не оставляя ничего, кроме холодного, словно зашореного, разума.

Как будто со стороны видел Леонардо себя за работой — это него руки в крови, это кто-то чужой помогает врачу чистить и зашивать воспалившуюся рану. И пусть у мессера да Винчи за плечами большой опыт анатома, но одно дело, когда ты работаешь с безликим, давно почившим телом, и совсем иное — когда от твоей ошибки зависит жизнь друга.

Кажется, доктор, уходя, велел никого не пускать. Кажется, также он просил Леонардо остаться и присмотреть за раненым. Впрочем, конечно же просил — иначе как бы художник оказался в комнате? Хотя, бесспорно, он бы не бросил Аудиторе одного, никогда, ни при каких условиях, и силой бы прорвался к нему через любые двери.

И вот теперь самое страшное позади. Кровотечение остановлено, рана зашита, но и улучшений  нет. Прошло более двух часов, а ассассин так и не пришёл в себя. Он лежит в постели, неподвижный, бледный и холодный.  Ужасающее и вместе с тем прекрасное зрелище, сюжет достойный быть запечатлённым на холсте.  Тёмные спутанные волосы Эцио разметались по подушкам, белизна ткани подчёркивала мертвенную бледность его осунувшегося лица. Какое-то особое спокойствие, близкое к просветлённости, читалось в этих чертах, совершенно не свойственное Аудиторе в повседневной жизни. Вчерашний балагур был похож теперь на святого мученика, какими их по обыкновению изображают на статуях.

Леонардо подошёл поближе к ложу больного и взял Эцио за руку. Пальцы холодные... Пульс... Пульса нет? Есть... Очень слабый, но есть...

Тосканец продолжил держать руку друга в своих ладонях,  согревая и растирая её. Действовал Леонардо  скорее  механически, нежели сознательно. Спохватившись, мужчина отпустил руку,  и, заботливо уложив ту на одеяло,  удалился в другой конец комнаты,  дабы немного отдохнуть — почитать и набросать пару эскизов.

...Леонардо резко вскочил с кресла, словно его кто-то толкнул. Что-то было не так. Свеча почти сгорела, воск расплылся по столу, а за окном была глубокая ночь. ...Неужели?

— Господи, я заснул! Зачитался и заснул! — причитал художник. — Я же должен неустанно следить за тобой, Эцио, ведь кроме меня ему некому оказать тебе помощь — пока пошлют за доктором, время может быть бесповоротно упущено...

С замиранием сердца Леонардо подошёл к кровати и пощупал пульс на запястье Эцио. Тишина. Минута — снова тишина, пульса нет. Капля холодного пота потекла между лопаток тосканца. Всё, это конец. Слезы навернулись на глаза маэстро, а в горле встал ком. Дрожащими пальцами он прикоснулся к шее Аудиторе, дабы удостовериться, что жизнь действительно покинула его тело. От напряжения и страха да Винчи закрыл глаза и задержал дыхание. Сердце трепыхалось в груди, будто подстреленный голубь, и отдавало гулким тяжёлым стуком в виски.

— Пожалуйста… — прошептал Леонардо.

Он не мог сдвинуться с места. Не мог не касаться шеи больного, всё ещё надеясь услышать толчки жизни через бледную плоть. Слёзы катились по щекам Леонардо, молчаливо ждущего невозможного. Он прикусил губу, дабы не разрыдаться и ... в этот момент подушечками пальцев ощутил жизнь … Эти жалкие крохи вечности показались ему несоизмеримо бесконечными.

— Как же ты меня перепугал!

На губах Леонардо появилась улыбка облегчения.Он жив! Эмоции снова захлестнули художника, предательские капли опять потекли по его щекам, хоть на этот раз это были слёзы радости и облегчения. Взгляни бы случайный человек на это, то он бы мог смело упрекнуть да Винчи в невоздержанности и излишней мягкости, но сейчас маэстро мог себе позволить быть откровенным своих чувствах  — поскольку был в стороне  от посторонних глаз и людей, кои могли осудить его.

— Каких Богов я могу благодарить за то, что они не дали мне тебя потерять? — горячо шептал Леонардо, опустившись на колени у постели друга. — Они знали — я не вынес бы этой утраты...

Художник ещё долго-долго сбивчиво шептал что-то, мешая слова молитв, свои сокровенные мысли и воспоминания, да так и заснул, измождённый, уронив голову на руку Эцио.

Яркое солнце освещало бескрайние тосканские пейзажи, тёплый ветер ласково трепал маховые висящего высоко в небе орла. Гордая птица что-то сосредоточенно высматривала внизу, на раскалившихся от полуденного зноя красных крышах. А по горячей черепице нёсся юноша в белом, стук каблуков его сапог гулким эхом отражался от известняковых стен, короткий плащ развевался на ветру — к чему же была эта спешка? Погони видно не было, а молодой человек меж тем достиг башни и стал карабкаться наверх прямо по стене, цепляясь за немногочисленные уступы. Добравшись до самой вершины, он сел на самом краю деревянного карниза и замер в ожидании. Орёл, паривший высоко в небе, стал спускаться к башне, медленно, кругами, будто получив условный сигнал. Птица села на зубец башни, молча смотря на сидящего человека. Тишина длилась недолго — мгновение спустя поднялся ветер, небо вмиг заволокло иссиня-чёрными тучами, рокочущие брюха которых освещали короткие зарницы.

Стальной грохот сотряс потемневшие небеса и спугнул орла — тот с криком поднялся в воздух.

... Приготовься к смерти, если слышишь раскаты грома в небесах... Молния рассекла небо надвое и угодила прямиком во флагшток на башне. Полотнище знамени загорелось, а юноша, будто не замечая бушующей стихии, встал на самом краю балки раскинув руки, и прыгнул, но не вниз, а в небо, в громыхающие грозные тучи, вслед за орлом. Повторный раскат грома и последующая вспышка скрыли юношу и птицу от взора возможного наблюдателя.  Стихия разразилась страшной бурей, роняя с небес красные тяжёлые капли и куски льда. Леонардо  тихонько  всхлипнул и проснулся — кошмарные сны наконец расплели свои цепкие щупальца, оставив художника наедине с пульсирующей головной болью. Дурной знак. Гром? Неужели и вправду  гроза?

Но шумом, разбудившем тосканца, был вовсе не гром, а всего лишь звук засова на ставнях — наступило утро и прислуга спешила закрыть окна на верхнем этаже дома, дабы сохранить прохладу в помещениях — очень важно было успеть сделать это в определённый час, иначе духота  не замедлит появиться и от неё будет невозможно избавиться до глубокой ночи. Мужчина встал с пола, тяжело опершись на постель Эцио — затёкшие от сна в неудобной позе ноги подкашивались, спину щемило и  кружилась голова. Который сейчас час? Леонардо потянулся, расправил плечи — суставы с тихим хрустом вернулись в нормальное положение. В голове немного прояснилось, однако самочувствие в целом было более чем отвратительным. Хорошей мыслью было бы прямо сейчас отправиться спать,  очень хорошей, но надо было всё же спуститься к общему столу — простая вежливость, да и соратники по ордену наверняка жаждали услышать подробности о своём менторе.

Леонардо  прошёл в свою комнату,  дабы переодеться и привести себя в порядок. На столике его ждали заботливо  кем-то из прислуги  кувшин и принадлежности  для умывания, что было весьма кстати. Художник  снял с себя верхнее платье и рубашку и стал обтирать мокрыми ладонями ноющие плечи, затёкшую шею, а затем плеснул щедрую горсть себе в лицо. Холодная вода ничуть не освежила уставшего художника, лишь добавила лихорадочный румянец на его щёки, придавая его лицу больной и измученный вид. Тяжёлые капли стекали со спутанных волос, довершая картину. Промокнув волосы, Леонардо решил собрать их лентой в низкий хвост. Его лентой

Да Винчи окончил нехитрые приготовления и спустился на первый этаж, медля в коридорах и на лестнице, потом замер в нерешительности у порога, глубоко вдохнул и наконец шагнул в зал, где потихоньку собирались люди.

События минувшей ночи более утомили дух маэстро, нежели его тело. Всё-таки, ему пришлось пережить больше, чем остальным обитателям этого дома, ведь тосканец принимал непосредственное участие в борьбе за жизнь раненого ассассина. Больше всего  ему хотелось сейчас остаться одному в полной тишине и покое,  чтобы обдумать и уложить в голове всё, что уже произошло. Но гомон в зале постепенно возвращал мысли к реальности, и нужно было как-то брать себя в руки.

Леонардо  вдохнул поглубже и облизнул пересохшие губы. Вопрос госпожи Сфорца  был ожидаем, но, тем не менее, ответ на него требовал от да Винчи некоторой концентрации. Отвечать по существу почему-то не очень хотелось.

— Благодарю Вас за заботу, мадонна Катерина,  — художник учтиво кивнул женщине, собираясь с мыслями и восстанавливая в голове порядок событий. — мессер Эцио сейчас без сознания, но похоже угроза жизни миновала. Не могу ручаться, как скоро он сможет пробудиться, теперь остаётся только ждать и молить Господа, чтобы рана зажила без осложнений. Доктор, нужно отдать ему должное, постарался на славу. Блестящий мастер своего дела  — ему предстояла такая тонкая работа!

Леонардо вдруг заметно оживился и в глазах его загорелись вдохновенные огоньки. Тосканец описывал все действия врачевателя  с таким вдохновением,  будто бы говорил о пальцах виртуозного лютниста, ювелира или скульптора, при этом пускаясь в  описание  анатомических тонкостей, мало понятных обывателю, но с не меньшей поэтичностью. Страсть поделиться тайной устройства человеческого тела обуяла художника:  позабыв обо всём, он смотрел куда-то сквозь пространство, импульсивно жестикулировал, будто лепя  одному ему  известные очертания невидимых предметов в воздухе и совершенно не следя за интонацией голоса, то опуская его почти до шёпота, то привлекал к себе внимание присутствующих эмоциональными возгласами.   Заметив наконец тень замешательства, пробежавшую по лицу хозяйки дома, мужчина осёкся на полуслове, потупив взор.

— Впрочем, наверное, Вам это малоинтересно.  Прошу извинить меня.

Мягкая смущённая улыбка  появилась на губах Леонардо, еле заметный румянец коснулся его щёк, выдавая растерянность художника.

Художник внезапно будто ощетинился, ноздри его чуть заметно дрогнули, а по лицу его пробежала лёгкая тень. Что-то в словах хозяйки дома показалось ему... наигранным, что ли. Неправильным. странным. Так или иначе, Леонардо почуял неладное, хотя видимых причин к этому не было. Мужчина нахмурился и холодно произнёс:

— Монна Катерина, мне сдаётся, что Вы зело прибедняетесь. Ваши заслуги в военном деле куда более превосходят типично женские, не поймите меня неправильно. И здесь всё же проблема иного толка. При всём уважении к Вам, герцогиня, я не уверен, что во врачебном деле Вы столь же компетентны, сколь  искусны в седле и на поле брани. Есть ли гарантии, чо случись что-то экстраординарное, Вы сможете экстренно и главное — верно среагировать? Порою, счёт может идти на минуты, а не на часы.

Взволнованный мастер выглядел чуть ли не злым. Его как перещёлкнуло — ни следа усталой мягкости, почти покорного ватного состояния — лишь дребезжащее напряжение читалось в его фигуре. Тосканец будто очнулся ото сна и был готов броситься на любого, кто потревожит покой его друга и хотя бы на толику допустит возможность подвергнуть его какому-то ни было риску.  Да кто вы вообще такие тут все? Мы вас знаем без году неделю, прошли ли вы то, через что прошёл я? И по какому праву, кроме как по праву хозяев дома, вы собираетесь распоряжаться судьбой того человека, с которым  Леонардо бок о бок существовал  более десятка лет? Мысли несло неведомо куда, пульс просто зашкаливал. Конечно, причиной этой вспышки было пережитое за последние сутки вкупе с усталостью, но даже это было  слабым оправданием, разразись сейчас здесь яростная перепалка.

Леонардо глубоко вздохнул, переводя дух, и  пригладил выбившуюся из хвоста прядь. Всё же, каковы бы ни были его внутренние переживания, разжигать настоящий конфликт с хозяйкой было попросту невежливо. Не начинай войны там, где преломил хлеб. В конце концов, никто лично тебе ничего не причинил. Соберись, будь лапочкой, в самом деле, а то как маленький. Не время, не место, и другу твоему это никак не поможет.

— Простите мне мою несдержанность. Это всё мои измотанные нервы. Мне бы и в самом деле следовало хорошенько отдохнуть, но, я просто не могу себе этого позволить. Я места себе не найду. Так что, пожалуй, если позволите, я немного подкреплюсь и снова займу свой пост.

Художник коротко поклонился графине и прошёл вглубь зала, поспешив присоединиться группе судачащих людей, лишь бы не находиться один на один с Катериной Сфорца, ибо лучше ответить на сотню вопросов от других, чем на один от неё.