«Провалы, провалы… в моей жизни были одни провалы. Видимо, герр Сальери  действительно прав, когда сказал, что я слишком взбалмошный и юный…» День. Ночь. Снова день и снова ночь. Только об этом думал Вольфганг. Осознавал, что так и не смог взойти на вершину своей музыки, сколько бы он не пытался. А ведь «Женитьба Фигаро» стала шикарной оперой в Вене и в Праге до тех пор, пока граф Розенберг не освистал ее. Что это за публика такая? Которая сначала любит и восхваляет тебя, а на следующий день просто напросто забывает, словно тебя никогда и не было. Моцарт такой однодневной славы не желал. Сколько бы да Понте не говорил ему, что стоит реабилитироваться, Амадей лишь плевал на это. Иногда у него возгорало желание вернуться в Зальцбург к семье, помогать  Наннерль ухаживать за престарелым отцом, но вскоре он опять менял свою точку зрения и продолжал написание оперы «Дон Жуан» которая, по словам да Понте, вновь вернет его на вершину музыкальной славы. Вольфганг и сам понимал насколько стал непостоянным, ветреным, мало времени уделял своей жене. Да и вообще они жили бедно, пока… Пока к ним не пришел он. Этот человек в черном, заказавший заупокойную мессу композитору, заплативший им сто дукатов и обещавший по завершению реквиема еще столько же. Это случилось не просто так. Вольфганг это понимал. Понимал, что вот он – его конец. Что заупокойная месса предназначена ему. Он писал. Писал и днями и ночами. Не мог остановиться. Боялся не успеть. Начинал бредить и подхватил простуду. Слухи об этом дошли до двора, где граф Розенберг уже во всю издевался над болезнью Моцарта.
С каждым новым днем Вольфганг чувствовал себя все хуже и хуже, но не желал останавливаться. Писал и писал. Пусть он умрет, зато у Констанц будут средства, чтобы жить дальше, хоть уже и без него.
-Констанц! – вскрикнул Амадей, падая на пол от бессилия. Зюйссмаер и Констанц быстро ринулись к композитору, укладывая того на кровать.
-Я боюсь не успеть свой реквием, - шептал Амадей, беспрерывно кашляя в подушку. Жена собиралась позвать врача, но Вольфганг сказал, что не стоит. Композитор прекрасно понимал, что врач тут не поможет, старался своей жене открыть глаза на эту правду, пусть и горькую.
-Я хочу остаться один. Иди, Констанц, иди! – композитор вскрикнул и оттолкнул от себя заплаканную жену. После ее ухода, Амадей быстро закрыл комнату на ключ и сел за рояль, попутно взяв со стола свои эскизы с заупокойной мессой. «Я понимаю, что не успею. Нужно было отдать эскизы Зюйссмаеру, он бы закончил… Но, я сам желаю его дописать, как бы плохо мне не было… “Lacrimosa… Мои слезы”».
Пальцы композитора послушно легли на ре-минор, открывая первый такт, затем плавно перебрались на фа, до-диез, ре.
-Непостижимо, - сиплым голосом прошептал композитор, - Моя музыка превосходит меня. Небеса… свет…,- только- только Вольфганг собирался расположить длинные тонкие пальцы на клавишах си и до в полный тон звучания, как в комнату, словно ворвался ураган. «Что такое?! Я ведь закрыл дверь!» Вольфганг вскочил из-за рояля и перед собой увидел человека в красном. «Неужели… это смерть!?» Сердце бешено заколотилось и становилось тяжело дышать. Моцарт оттягивал ворот своей рубашки, захватывал губами как можно больше воздуха и чувствовал головокружение ото всех сказанных жнецом слов.
-Я не способен. Не способен кардинально повлиять на человечество! Я провалился.… Упал лицом в грязь. Я не успел закончить свой реквием,- последние слова Вольфганг буквально прошептал и обессилено опустился на кровать.
-Этот день? Провести со мной? Но зачем!? – композитор, словно с новым приливом сил, вскочил с кровати, ближе подойдя к алому жнецу, который в какой-то степени даже напоминал ему семнадцатилетнего Вольфганга.
-Если ты пришел за моей душой, то почему бы не забрать ее сразу? Зачем ждать еще один день. Столь мучительный день,- он нервно усмехнулся, от чего снова закашлял и отошел от жнеца на шаг назад, как будто бы боялся находиться с ним в такой опасной близости. Хотя, что может быть страшнее смерти? Вольфганг уже хотел побыстрее закончить со своей жизнью, дабы перестать быть таким тяжким грузом на плечах Констанц…

-Способен?- Вольфганг нервно усмехнулся, потирая виски. Голова кружилась, что даже стоять на ногах было крайне сложно. Композитор ощущал, как его лицо покрыла легкая испарина, медленно стекавшая по виску, вниз,к щеке. Он успел смахнуть каплю пота, в очередной раз издав столь глухой кашель, который буквально разрывал его грудь.
-Ты просто многого не знаешь, что мне пришлось пережить..,- Амадей тяжело дышал, слегка сипел. в Свои двадцать пять он выглядел на все семьдесят. Как сильно изменился тот Моцарт, которого когда-то все любили, восхваляли. Он мог дни напролет проводить в обществе прекрасных дам, выпивать в местных пабах Вены и дразнить графа Розенберга, на сто процентов зная, что из Бургтеатра его никто не выгонит за это. А сейчас все, что он мог лишь отрывисто и порой даже невнятно что-то говорить.
-Мне все равно, - Моцарт вновь сел за рояль, бросая на него кисти своих рук, отчего нависшую тишину комнаты разрезали неприятные звуки клавиш, по которым ударили абы как. Амадей слегка повернул голову вбок, дабы еще раз взглянуть на жнеца, который пришел за его жизнью. Впрочем, Вольфганг никогда не видел смерти, не знал как люди умирают. После смерти Леопольда Моцарта, Амадей считал, что его отца забрали ангелы на небеса. По крайней мере так писала ему в письме Наннерль, сообщая о столь трагичной новости. Вольфганга до сих пор помнит эти слова, хранит едва потертый лист с корявым почерком сестры. "И улыбка меркнет. И взгляд затуманен его. Он уходит в танце на небеса. Наш ангел спит..."- однако смерть оказалось совсем не безобидным ангелом, который обнимет, прижмет к груди и вознесется на небеса. Смерть была алая, словно свежая кровь. Глаза блестели, а странное орудие похожее на бензопилу, хотя в семнадцатом веке такого еще не было, пугало Вольфганга куда больше, чем акульи зубы жнеца.
-Я не стесняюсь. Просто я хотел побыть в одиночестве, - томно вздыхая, Амадей кивнул в сторону потертого кресла в углу комнаты. Такое же кресло было  у отца в Зальцбурге. По письмам сестры, Леопольд часто проводил в этом кресле время, смотря на портрет своей покойной жены. О смерти матери Вольфгангу было вспоминать больнее всего. Ведь, как говорил отец, только он и он один виноват в смерти Анны-Марии. Совесть до сих пор мучает юного композитора. Он успел внушить себе, что слова отца сущая правда. Он успел много раз разочароваться в себе, и в людях. Но что поделаешь? Значит такова его судьба. Душевная боль усиливается лишь от того, что Моцарт оставит свою любимую сестру совершенно одну. Он уже не будет приезжать в Зальцбург, играть с ее детьми, делиться с ней секретами и просто обнимать... Прекрасная Мария-Анна останется совершенно одна, не смотря на то, что давно успела обзавестись семьей и имеет пятерых детей. Лишь одна мысль о Наннерль заставляла сердце сжиматься с новой силой, вызывая глухой кашель.
-Знаешь, а если Констанц зайдет, она тебя увидит? -  внезапно поинтересовался Амадей и, не смотря на разговор со жнецом, продолжал играть первый такт своего реквиема. Иногда сбивался, так как клавиши плыли перед глазами,-И кстати, как мне тебя называть?
"Это непостижимо... правда непостижима. Моя музыка прекрасна, раз даже жнецам она нравится. Но у меня нет сил больше играть. У меня нет сил ни на что... абсолютно.."- Вольфганг очередной раз стукнул по клавишам, захлопывая фортепиано, дабы больше не видеть, не прикасаться к нему. Что взять с творческих людей. Они такие эмоциональные и все принимают так близко к сердцу. Впрочем, "красавчик" вырывавшийся на протяжении пяти минут из уст жнеца, несомненно, забавлял Вольфганга. На его лице даже появилась смущенная улыбка.
-Почему ты называешь меня красавчиком?-Моцарт повернулся к усевшемуся в кресел жнецу. Такой необычный. Такой таинственный. Что возгорает скрытое желание узнать его поближе. Ведь не каждый же день встречаешь свою собственную смерть. Конечно, Вольфганг мог потратить этот последний день на близкое знакомство со смертью, но...
-Послушай,  у меня есть любимая сестра, которая после моей смерти останется практически одна. Она столько смертей пережила в своей жизни, что я  боюсь ей говорить о своей болезни. Однако, я безумно хочу отправиться в Зальцбург и проведать ее, чтобы она видела, что у меня все в порядке, что я жив, я перед ней... Помоги мне, если сможешь? Констанц никогда не отпустит меня так далеко. Она будет делать все, чтобы помочь мне выздороветь, но,- Вольфганг шумно сглотнул, подойдя к жнецу и положив ладонь ему на плечо, - Мы ведь оба знаем конец сей истории...,- в глазах Амадея сейчас отражалась самая настоящая боль. Хотя, почему-то у него они всегда были грустные, сколько бы он не пытался дарить свою улыбку окружающим. Глаза - это зеркало человека. Они всегда отражают его сущность, его мысли, чувства. По глазам можно на все сто процентов понять человека. И сейчас глаза Вольфганга кричали, молили о помощи... А согласиться ли жнец?

Этот смех, подмигивания и воздушные поцелуи в какой-то степени пугали Вольфганга. Заставляли отступить от Грелля на шаг назад, а может и на два. Столь фальшивый флирт больше всего напоминал Амадею его самого, в юности... Но сейчас он уже повзрослел и сейчас пора бы задуматься обо всем, что когда-либо совершил, что когда-либо делал, и вообще как стоит прожить сегодняшний день? Вольфганга знал, что последний день своей жизни проведет с любимой Наннерль. Почему же именно с сестрой, а не с женой? Моцарт давно догадывался, что Констанц хоть и любит композитора, но не верна ему. Увы, это никак не исправишь. Но Амадей не злился на жену, просто желал ей счастья, а с композитором она не была бы счастлива, это уж точно. Ибо Вольфганга всегда думал исключительно о своей музыке и перестал уделять внимание Станци. Так было всегда и это - неизменимо.
Удивило ли Вольфганга то, что Грелль согласился выполнить его просьбу? Ничуть. С таким характером, как у жнеца, Вольфганга мог хоть золото и безумную славу попросить, но Сатклифф же не волшебник и не джин из лампы в конце-концов, чтобы Моцарт у него что-то еще требовал. Вообще, по хорошему нужно было бы просто сидеть за своим стареньким пианино, перебирать клавиши и ждать завтрашнего дня. Но чувства, которые он испытывал к Марии Анне были слишком велики и он не мог так просто оставить в свой последний день жизни сестру без внимания. Где-то во внутреннем кармане жилетки уже лежала записка для Наннерль, лежала возле самого сердца. И тут... холодное прикосновения к руке композитора и вспышка света перед глазами. "Что-то голова кружится..."- Вольфганг встряхнул волосами и сделал несколько глубоких вздохов. Эта внезапное и быстрое перемещение Моцарту было тяжело перенести.
Перед глазами был дом Наннерль, откуда слышался детский смех. На самом деле Амадей таит обиду на Леопольда за свою сестру, который заставил ее выйти замуж за престарелого вдовца с пятью детьми, в то время как у Марии Анны была любовь к обычному камергеру. Конечно, сейчас Наннерль уже ничего не сможет изменить, сколько бы Амадей ее не переубеждал. Шаг и тут же остановился. "А может не стоит?"- почему-то Вольфганг сильно испугался подниматься по ступенькам и стучать в эту огромную деревянную дверь семьи Наннерль. Просто было страшно смотреть сестре в глаза, понимать, что вот завтра она уже останется совсем одна, не смотря на большую семью. Ей не кому будет писать письма, ждать неделями ответа, ей не за кого будет радоваться и переживать. И наконец, он больше никогда не сможет исполнить старую композицию написанную Леопольдом для игры в четыре руки...
-Но стоит ли?- с взволнованным видом повернулся Моцарт к жнецу. Его терзали сомнения, словно мир разделился на двое, словно он стоит посередине качающейся лодки и не знает в какую сторону прыгнуть, ведь и там и там его ждала утопия.
-Я боюсь увидеть эти большие глаза, наполненные слезами. Ведь она столько слез за свою жизнь успела пролить,- Вольфганг положил ладони на плечи жнеца. Длинные тонкие пальцы были такими бледными, что лишь с трудом им удавалось сжимать белую, как чистый лист рубашку жнеца.
-Пойми, я хочу, хочу увидеть ее, ты просто не представляешь насколько Наннерль замечательная, но... но я просто боюсь.