В закатном небе окислялась медь, утопая в зеркале заднего вида и в отражённых в нём безжизненно-пустых и уже давно не голубого цвета глазах взрослого мужчины средних лет. Она постепенно превращалась в тонкую алую нить, наживую прошивающую горизонт и небрежно обрисовывающую на грязно-сером полотне неба эскиз палача дня - вечера, который Джесси Пинкман встречал в уже ставшим для него ритуальным одиночестве и рядовой готовности склонить свою голову на его холодной, пропитавшейся кровью тысячи раз умершего солнца, плахе.
Пыльный пустынный воздух, смешанный с сигаретным дымом, медленно пился тяжёлыми, сухими глотками, царапая дыхательные пути песком словно абразивом, а тени вокруг слипались в одно большое мрачное пятно, постепенно растекающееся по изгибам безлюдных улиц, как кровь по ключицам с перерезанного горла (небес). Пепельные глаза, исчерченные винными реками капилляров, скучающе вглядывались в царство сплина, захватившего этот город в свой свинцовый плен. Отравившего его своим терпким ядом и безустанно курсировавшего по извилинам улиц-вен. Теперь и Пинкман покорно следовал за ним, с каждым днём всё резче ощущая, как тяжелы незримые кандалы, уже много лет приковывающие его к этому мрачному месту. С каждым днём всё ниже опуская голову. С каждым днём всё сильнее сутулясь. Походя на побитого бродячего пса всё отчётливее с каждым днём.
Лениво выпуская извивающихся ядовитых змей, сотканных из никотина и слабости, из чуть приоткрытого в неестественной и неуместной ухмылке рта, он вышел из своего старенького «Форда», небрежно хлопнув его помятой дверью и определяя курс на подёрнутую едким чадом протяжённость, где за зарослями невысокого бесплодного кустарника виднелось шоссе с номером «666», по которому он когда-то приехал в город, что должен был стать ему могилой, ещё совсем молодым, но уже подкошенным жизнью парнем. Когда-то очень давно.
Неторопливо пересекая устрашающе-тёмные переулки и минуя довольно шумную для Шипрока центральную улицу, он брёл домой. Правда сказать, Джесси ещё не настолько привык к новому жилищу, которое он приобрел совсем недавно для того, чтобы называть его своим домом, но он искренне надеялся на то, что скоро у него получится обжиться на новом месте, потому что находилось оно в самой тихой и немноголюдной части города, население которого к тому же и так едва ли превышало восемь тысяч человек. А это было именно то, в чём так остро нуждался мужчина. Он уже двадцать лет находился в непрекращаемом и утомительном процессе поиска «картонного» спокойствия и довольно продолжительное время пользовался услугами местного психотерапевта, который, к слову, был совершенно бесполезен и на каждом приёме лишь распалял гнев Джесси на самого себя и на человека, уничтожившего его, оставив топтать землю лишь живой труп, не способный чувствовать ничего, кроме душащей вины, злости и её немногочисленных производных. Он не хотел вспоминать о Хайзенберге, но тот словно поселился после своей смерти под коркой головного мозга Пинкмана вместо того, чтобы попасть в ад, хотя разница между двумя этими пристанищами хаоса, вероятнее всего, была не так уж велика, и медленно, с упоением, разъедал его, как кислота разъедает мёртвое тело в пластмассовой бочке. Ещё он часто вспоминал слова того парня из реабилитационного центра для наркоманов, который сбил на машине свою собственную дочь, о том, что нет смысла заниматься самобичеванием и винить себя в том, что уже произошло и невозможно исправить, если можно просто избавить себя от способности раскаиваться, как от рудиментарного органа, и ему хотелось найти его и содрать с него его толстую кожу живьем, если он ещё сам не сдох, чтобы тут же влезть в неё, как в спальный мешок и сразу же перестать чувствовать что-либо, также, как это удавалось ему. Хотелось вскрыть свою грудную клетку, словно консервную банку, вывалить всё содержимое на дешёвый пластиковый стол из IKEA, а потом долго и судорожно оплакивать себя. А через сорок дней успокоиться и жить дальше. Но только осознание того, что все, кого он когда-либо любил и кому был привязан - мертвы, а он до сих пор нет, заставляло его гнить заживо в собственном самоотрешении, видя в этом своё самоё изощрённое наказание.
Оставляя позади себя один за другим стремящиеся вверх фонарные столбы, Пинкман мысленно отсчитывал, сколько ещё этих одноногих спутников ему придётся миновать, прежде чем он доберётся до нужного ему поворота. Подобными подсчётами он занимался довольно часто, но всё равно каждый раз при этом осекался, вспоминая слова своей покойной тёти Дженни о том, что подобная причуда – первый признак шизофрении. Ну что ж, с таким прошлым сложно оставаться нормальным человеком. Он осмотрелся по сторонам, ожидая увидеть поблизости кого-нибудь одинокого скитальца, как он сам, но на сотни метров вокруг не было ни души. Чуть позади плевались яркими ослепляющими вспышками белоснежного света перегревающиеся с трескучим напряжением лампы.
Добравшись, наконец, до своего квартала, Джесси облегчённо вздохнул и уже через пару минут открывал дверь своего небольшого дома, представляя, как он рухнет на свой огромный  матрас, лежащий прямо на полу в центре комнаты с вечно зашторенными окнами, в одежде и обуви и проспит так до обеда следующей персональной
двадцатичетырёхчасовой порции отбывания слишком долгого срока.
Хромая на одну ногу и громко шаркая обувью по старому затёртому напольному покрытию, словно физически ощущая на себе те самые, недоступные взору мнимые оковы, он прошёл в коридор, кидая ключи от входной двери и машины на пол вместе с грузом очередного успешно убитого дня, неторопливо направился в спальню, попутно доставая из полупустого холодильника бутылку пива. Но едва ли успев миновать гостиную, мужчина резко замер, внутри тут же начиная пылать огнём от стремительно разливающейся по нервной системе, точно ток по проводам, панике. С каждой секундой она разрасталась в нём всё больше и быстрее, подобно злокачественной опухоли. Не открытая бутылка незаметно выскользнула из дрожащей руки и в мгновение ока превратилась в сотню острых прозрачных стеклянных кристаллов и пластин, погружённых в пенную лужу, разлившегося по полу хмельного пойла. Вся стена помещения была увешана пожелтевшими от времени вырезками из старых газет и фотографиями лежащего в океане своей собственной крови трупа, застреленного Пинкманом двадцать лет назад, временного ассистента Хайзенберга - талантливого химика Гейла Боттикера. Десятки ракурсов пустого взгляда в никуда и маленького сквозного отверстия в черепе. Он умолял Пинкмана не стрелять, предлагал ему свои деньги, плакал. Джесси помнил ту минуту в мельчайших деталях и подробностях, потому что тогда ему казалось, что она тянулась целую вечность. Помнил, как прицел его пистолета блуждал по лицу Гейла, точно приготовившаяся к своему смертоносному броску кобра, потому что руки неудачливого киллера тряслись, а взгляд затуманивала нарастающая с каждой секундой мутная пелена слез. В самом центре всей этой коллажной композиции виднелась любовно выведенная на стене красными буквами надпись, гласящая о том, что где-то в доме Пинкмана спрятана открытая ёмкость с рицином внутри, что, очевидно, кратно умаляло шансы мужчины на долгое и безмятежное проживание в пределах пространства, определяемых ёмким словом «здесь».
Мозг начал лихорадочно соображать, что же теперь делать, ведь эта ситуация могла обернуться очень плачевно, как для самого Джесси, так и для человека, которому ни с того ни с сего взбрело в голову проникнуть в его дом и угрожать ему таким извращённым способом. Тем более, по прошествии такого значительного промежутка времени с момента убийства Боттикера, кому вообще может прийти в голову мысль начать мстить за него?
Быстро перебирая все возможные варианты в своих беспорядочных мыслях, в следующие пару минут Пинкман успел вооружиться кухонным ножом, на цыпочках добравшись до столешницы и заходя в гостиную уже с другого входа. С этой стороны его взору открывалось куда больше пространства. Как в буквальном смысле, так и в переносном. Потому что в разуме Джесси тут же начали вырисовываться сюжеты самых изощрённых и кровавых убийств. Так что, подобные варианты происходящего в этих альтернативных реальностях его, разумеется, нисколько не устраивали. А времени на тщательное обдумывание своих дальнейших действий, чтобы избежать их все, у него просто не было. К тому же, ещё один недостаток, а именно недостаток информации о том, зачем же на самом деле этот таинственный некто проник среди бела дня в его дом, заставлял мужчину чувствовать себя прямо-таки героем какого-то сомнительного психологического триллера, где глуповатый мальчишка, вооружённый одной лишь вилкой с тремя затупленными зубьями, в одиночку блуждает по заброшенному дому. Вот только одно непонятно - зачем. То ли в поисках смерти, то ли - пасхального кролика и зубной феи в розовом платье.
И шутки шутками, а Пинкман уже начал жалеть о том, что не отправился дальше слоняться по улицам в компании самого себя или не накурился до такого состояния, в котором ему было бы уже всё равно, что произойдет.

Холли?.. Осекается, вопросительно глядя сквозь пространство, словно в никуда. Кисть его руки в резком, легко рассекающем воздух рывке, напрягается, исчерченная ажурными рельефами голубых вен, а взгляд молниеносно, точно пробудившись от минутного забвения, летит сквозь всю эту «галерею неизящных искусств», пулей разрывая холодную массу никчёмной и давно уже остывшей плоти, впечатанную в бумажные тела памяти, висящие здесь подобно мёртвым синим тушам на крючках в лавке мясника, источающие едкий запах смерти и сожаления. Ему всегда казалось, что если когда-нибудь и настанет такой момент, когда за ним придут, то он будет безмерно счастлив, поскольку сам был слишком слаб для того, чтобы осмелиться сказать жизни «нет». Но пока он чувствовал только страх, предательски цепляющийся скользкими щупальцами за его горло. И злость. Злость, ранящую осознанием: лёд, слепяще в её глазах сияющий, не растает под действием ни одного из его признаний. А он бы в красках мог поведать ей о том, через что прошёл, какая боль овладевала им, когда он собственноручно умертвлял несметное количество божьих тварей. Как в каждой своей жертве он узнавал свои черты. Как с каждой отнятой жизнью, он расставался с частью своей души. Он представлял себе, как немел бы её пульс под удушающим давлением его откровений. Если бы только она поверила ему. Но сейчас он уже не ожидал всепрощения за поступки, которые совершил, и очищения совести. Он не хотел, чтобы ему предлагали покаяние. Ему лишь хотелось, чтобы она, прежде чем прийти к какому-либо заключению, представила себя на его месте. Наверняка, она бы споткнулась, встав на его след, сломалась бы под тяжестью гнёта, который Джесси когда-то взвалил на свои плечи. Тогда, когда он начал забывать о нравственных законах и смотрел на приличия свысока. Ведь принципы имеют свойство иногда давать сбой. И в таких случаях не в силах помочь ни мораль, ни праведность. И сейчас, когда она как призрак из далекого прошлого блуждала по его дому, звала его по имени, он как никогда отчетливо понимал, что ему уже никогда не стать тем Джесси, который умер в нём однажды после встречи с Хайзенбергом. Одним своим появлением она сумела снова прожечь едва ли успевшую затянуться дыру в его прогнившем сердце. Он словно распадался на части, на молекулы, на нити ДНК, видя её лицо. Да, она, несомненно, напоминала ему его. В её глазах он видел то же, что и в глазах своего убийцы. Ненависть и отчаяние.
Остро заточенное лезвие кухонного ножа, который он крепко сжимал своими побледневшими и оцепеневшими от леденящего трепета пальцами, всё время меняло своё направление, как захваченный штормом в смертоносный плен фрегат. В очень опасной близости от девушки, если учитывать то, что Пинкмана всё время покачивало из стороны в сторону, как поплавок на водной глади, несмотря даже на то, что разум его был абсолютно чист и трезв.
Всего лишь в нескольких шагах от него находилось идеальное орудие для мести, весом в смысл всей его жизни. Вот только совсем не так он представлял себе это действо. Признаться даже, оно его несколько разочаровывало.
- Не переигрывай, на матёрого киллера ты не тянешь. Пинкман демонстративно откинул нож в сторону и прошёл на кухню, доставая из холодильника последнюю бутылку пива и недовольно хмурясь при этом. Руки всё ещё продолжали находиться во власти мелкой дрожи, словно Джесси секунду назад ударило током, но теперь это больше походило на последствие сильного опьянения, нежели на страх. Его страх питался неизвестностью, но никак не смертью. Смерть была для него освобождением, его жаждой и самой желанной мечтой. Она была ему к лицу. И сейчас она находилась как никогда близко. Настолько, что, казалось, он чувствовал её стылое дыхание на своей коже, отчего та некстати покрывалась мурашками. Некстати потому, что ему была мерзка одна лишь мысль о том, что отродье человека, искалечившего, как минимум, сотни жизней, включая и жизнь самого Пинкмана, могло подумать, что способно чем-либо напугать его, заставить молить о пощаде, ползая в ногах, захлебываясь при этом собственными соплями. Посему он старательно пытался скрыть отказывающиеся поддаваться контролю проявления своего беспокойства по поводу неожиданного визита этого живого и самодовольного напоминания о том, о чем мужчина предпочёл бы забыть навсегда. Сейчас ему просто необходимо было выглядеть как можно более непоколебимо и уверенно. Чтобы ещё сильнее разозлить и без того распалённую ненавистью Холли. Чтобы укрепить её в её намерениях причинить ему боль, к которой он уже привык. Чтобы она довела начатое до конца. Это ведь не просто шутка, правда? Он был в полной готовности преподнести ей себя на блюдце. Потому что, что бы он ни делал все эти годы, он продолжал неотрывно смотреть в дуло пистолета, ожидая выстрела. Ну так где же он сейчас? Он устремил вопрошающий взгляд на свою гостью, мысленно уже готовясь к заслуженному распятию правдой.
- Где ты взяла рицин? Не думаю, что ты могла сделать его сама...если ты не пошла по стопам своего папочки, конечно. Мужчина иронично покосился на застывшую в недоумении девушку и сделал большой глоток прохладной хмельной жидкости из бутылки. - Может быть ты работаешь на кого-то? Хотя, я не думаю, что кто-либо может быть до сих пор заинтересован в моей смерти...Признаться, я уже отчаялся ждать. Он неспешно подошёл к стене, увешанной фотографиями и украшенной любовно выведенной алой надписью и, принимаясь разглядывать каждую часть всей этой занятной мозаики, поморщился. - Зачем всё это шоу? Думаешь, ты заставишь меня страдать этим? Тогда я тебя расстрою. Ты опоздала лет эдак на двадцать. Сколько тебе, кстати? Восемнадцать есть? В любом случае, пиво предлагать не буду, у меня осталась последняя бутылка благодаря тебе. Он никогда не умел играть интонациями, но сейчас это выходило у него словно даже само собой, что было ему очень на руку в складывающейся ситуации. Каждое слово слетало с его губ как вызов, как брошенная в лицо перчатка, как звериный оскал. Пинкман повернулся спиной к опротивевшим взору бумажным свидетелям его морального падения, момента, когда совесть вместе со здравым рассудком покинула его, и опустошил бутылку финальным глотком, тут же обращаясь к Холли.
- Должно быть, чтобы прийти ко мне тебе пришлось проделать долгий путь. Так чего же ты ждешь? Тебе всё ещё весело? То, что ты собираешься взять, тебя не убьёт. Давай же, не медли. Ты ведь так долго этого ждала. Он сделал пару небольших и неспешных шагов по направлению к ней, угрожающе скалясь, словно обличая в ней Хайзенберга. - Если хочешь, я могу закрыть глаза, чтобы тебе потом не пришлось в них смотреть. Чтобы их пустой взгляд не снился тебе потом в кошмарах, когда ты будешь мирно спать в своей розовой постельке. Он извлекал каждое слово из своей глотки с особой любовью, словно выписывал его пером, а не порождал голосовыми связками. Но, чем дольше девушка заставляла его ждать, тем сильнее ему хотелось кричать, чувствуя, как звук раздирает гортань. Он сделал ещё пару шагов, максимально сократив дистанцию между двумя телами, уже почти дыша ей в лицо. И тут же резко выплевывая заставляющее люстру звенеть, - ДАВАЙ ЖЕ!