Пожалуй, самое отвратительное время года для Лоренцо была, всенепременно, зима. По одной простой причине - никуда не вылезешь. Человека, привыкший к вечной свободе, стены родного палаццо на Виа Ларга настолько стесняли его, что хотелось уже на эти самые стены-прутья лезть. Ну, и, конечно, была и другая причина - вечные дела.
Не успеваешь ты проснуться сегодня, как наступает завтрашнее утро. В тоннах пергамента, в неизмеримой количестве сожженных свечей на рабочем столе, можно потерять не только разум, но и душу. Да, какая душа может быть у синьора, у которого дальше порога дома жизнь не идет? А Лоренцо с самого детства привык шагать с нею в ногу. Куда зовет душа - туда он и несется. Сегодня Флоренция, через какое-то время Кареджи, потом Кафаджоло, потом Фьезоле, Муджелло. Редкие, но яркие выезды на серные ванны в Морбе, конные прогулки, соколиная охота, постоянное окружение целой кучи друзей. Зачем? Зачем человеку, столь занятому миром, заниматься тебя ребяческими выходками?
Он не состарился еще, он еще совсем молодой. Что там, эти двадцать шесть лет? Как раз то время, когда ни о чем кроме развлечений думать не хочется. А на Медичи так и смотрят все как на взрослого состоятельного... старика, у которого нет права ни на личную жизнь, ни на творчество, ни на вообще что-либо.
А жизнь пронесется, не успеешь ты и заметить. Вырастут дети, дочка замуж выйдет, он останется почти один в своем прожитом времени, ему нечего будет вспомнить. Это важно - в старости своей знать, что ты прожил хорошую жизнь. Во всякое горе, во всякое испытание вспоминать - ты прожил хорошую жизнь. Теряя родных и друзей снова и снова об этом себе напомнить. А чтобы было что вспоминать завтра, память нужно творить сегодня.
Однако зима, скользкие дороги, холодный воздух и просто невеселое настроение портили всю малину. Он наступал на одни и те же грабли, убеждая себя, что научился в прошлый раз.
Кого ты обманываешь, в конце концов, Лоренцо Медичи?
Если взглянуть на то, что случилось с ним до этого времени, можно не удивляться его пассивности этой зимой. Желание жить и веселиться, пить, заниматься любовью, разъезжать по Италии разнится с его моральной и физической усталостью. Во-первых, тому причиной были Пацци. Совсем недавно Лоренцо схватился за голову и, откровенно, взвыл. Один, наедине с самим собой. Укус комара, убеждал он самого себя, тебе не нужны были эти квасцы, если ты, захочешь, вообще их все перекупать будешь. А, с другой стороны, Лоренцо понимал и его это задевало - они проиграли Пацци еще один ход.
Во-вторых, это болезнь дочери. Лукреция в последний месяц не вылазит из кровати, Лоренцо уже готов всех врачей мира собрать у себя в доме, только чтобы вылечили его ненаглядную рыжеволосую девчонку.
В-третьих - жена. Жена всегда была отдельной категорией в списке особых раздражителей, но в этот раз она сумела подорвать настроение Лоренцо настолько, что он уже не вытерпел и отправил ее под предлогом отдыха в загородную виллу. Благо за этот месяц она еще ни строчки ему не написала. Впрочем, какое право он имеет так говорить о женщине, которая недавно носила его дитя, хоть и не смогла родить? Ее стоило бы успокоить, ей была нужна его забота. А что она получила?
Бога ради, Лоренцо иногда не может разобраться в себе.
Но были и светлые стороны. Из-за упрямых пап на престоле Святого Петра, для многих "других раздражителей", типа надоедливого Николло Ардигелли, появилась работа. А до Генуи дорога не близкая, его ненаглядная жена дала мужу понять, что лучше бы ему подольше не возвращаться.
А Лоренцо, откинув собственную грусть, наслаждался ее обществом. И его это поведение самого доводило до крайней грусти. Каких-то пару часов обычного мужского счастья в объятиях женщины, которую он любит, быть может, с каждым годом больше, сменяет ночь и вечер настоящей животной грусти. Ты неправильно поступаешь, говорил он себе, ты не должен ни пользоваться ею, ни ухаживать за нею. Он еще помнил страдания своей матери, ее упреки, ее заботу. Забудь ты эту женщину, взгляни на свою жену, у нее красивая длинная шея, замечательные глаза, у нее прекрасное телосложение и она любовницей станет куда лучше.
Не нужна жена. От нее он слышит только упреки.
Лоренцо и правда сам себе создавал проблемы. Бывали моменты, когда он, все отбросив думал: не все так плохо, как ты хочешь представить. А потом снова опускал голову в леденящую душу печаль. Печаль по самому себе.
Он запутан в липкой паутине сомнений. Все сомнение: любовь, дружба, преданность. Все сомнение и он сам часть этого сомнения.  Хватит мучить себя и других - отбрось не нужные хвосты. Лоренцо ди Пьеро де Медичи, хвастаясь своими волевыми усилиями, своей крепкой не прогибаемой ни под какими трудностями, душой, зарывается в работе, чтобы убежать, как самый последний слабак, которому больше ничего не остается, кроме как пойти и уснуть за рабочим столом.
Чтобы к постели Донати, например, не тянуло.
А на утро он поднимает голову и понимает, с болью в суставах, в мышцах, с мозолью на лбу, кругами под глазами, затекшей шеей идет разбирать то, что вчера не успел. Ему удается быть живым, но то лишь мясо, которое если что и чувствует, то только скорбь по самому себе.
Тем не менее, Лоренцо не собирался себя жалеть. О нет, он станет себя бичевать тем, на что сам же и подписывается, но жалеть не станет и не смирится тоже. Уж таков это был человек. Пусть река горячая или холодная, ему просто нужна вода и течение.

Заправив небрежно рубашку в штаны, он наспех запоясал себя и накинул обшитую золотом куртку. Мимолетно взглянул на себя в зеркало - и на кого ты похож, Лоренцо? Даже Джулиано после трехдневных гулянок выглядит куда лучше тебя. Попытка небрежно привести волосы в порядок, провалилась и он вылез из тайной комнаты Донати таков, каков есть. С другой стороны, пока он в стенах своего дома, он тут хоть голым может ходить.
Конечно, он не в чем мать родила, но все-таки появляться среди друзей вот так было непривычно, и половину дня он провел с еще наименьшей пользой, чем он бы просто сидя в кресле перед камином - прибирал свой внешний вид. Если уж он хозяин этого дома, то должен выглядеть не как конюх с сеновала, а как герцог, не меньше.
К вечеру пришлось принимать с десяток легатов из Неаполя. Ферранте снова шлет ему пламенный привет, жаль, конечно, что без какого-нибудь коня. После этого Лоренцо с головой ушел в корреспонденцию и вылез уже под самый конец дня, когда солнце почти скрывалось под алыми, покрытыми ранней пеленой лишь изредка, крышами.
- Джанлука, - отозвал он слугу, разминая хрустнувшие до боли длинные пальцы, не двигаясь из-за стола. Молодой человек, зажигающий медленно свечи, как обычно, вежливо обратил взгляд на хозяина: - А Анжело где? Его целый день не видно? Сандро сказал, что он не обедал с остальными.
Слуга уже хотел что-то сказать, широко раскрыл рот, но вот так же потух, как одна из тех свеч, на которую он невольно слишком сильно дунул.
- Не обедал, синьор.
Лоренцо недовольно отвернулся. Настроение его душевного друга и единственного утешения в этом безумном доме, серьезно волновало в последнее время. Полициано вполне мог пропустить завтрак или не прийти на общую сходку в сад, мог проигнорировать вызов Лоренцо или же не поддержать литературный кружок глубокой ночью. Впрочем, Лоренцо виноват сам - он слишком заметно обменял его общество на общество дамы и даже сегодня днем предпочел "обедать" с ней, нежели с друзьями.
- Не зажигай, я не буду сегодня работать.
Слуга посмотрел на него таким шокированным взглядом, что Лоренцо даже засмеялся, выходя из просторного кабинета. Шокировался Джанлука совсем не потому, что его хозяин внезапно сломал собственный канон, сколько пустил по ветру всю его кропотливую работу по зажиганию полторы тысячи свечей.
Лоренцо услышал громкий стук за дверью, когда вышел. Дай Бог, чтобы слуга не шибанул себя от отчаяния головой об стену. А вообще, никто же не заставил зажженные задувать...
Дверь в комнату Полициано была заперта. Он дважды попытался в нее вломиться, а окружающие слуги и даже ухаживающая за ним прислуга, не знала, куда делся хозяин маленького укромного уголка. Лоренцо прочесал библиотеку, прошелся по столовой, по сто раз сталкивался с Боттичелли и Нальди. Палаццо, как всегда, жило отдельной жизнью и порой Лоренцо в длинных коридорах чувствовал себя все равно, что на улице.
И вот чудо! Полициано! Отрада для глаз, камень с души. Его меланхоличный, сладковато-мягкий друг, приятный, как бархат, легкий, как перина. Лоренцо никогда не уставал от его общества, часто просил у него совета. Порой им не нужно было никаких лишних слов - они могли молча выпить в окружении лишь друг друга, а могли до утра сидеть и разговаривать о самых разных вещах, могли вместе читать и сочинять. Если с кем у Лоренцо и наступало духовное единение, то только с Полициано, который отныне приравнивался ему к Джулиано.
Они столкнулись совершенно случайно. Не потому что сам Анжело искал его общества. А ведь чаще всего бывает наоборот. Лоренцо свойственно забывать все вокруг в важных делах, а тут он, загруженный по горло, оставляет гнить свой поднадоевший кабинет и идет как в лес искать милого друга, который был нужен ему сейчас до крайности.
А я уж думал это Луиджи Пульчи.
В сокрытом взгляде Лоренцо увидел растерянность. Если бы Лоренцо мог, он бы утверждал, что Полициано хочет от него сбежать.
- На твое счастье, я скромный Лоренцо Медичи - уголком губ улыбнулся ему Великолепный. Нет, в конце концов, с Полициано что-то было не так, либо Лоренцо себе снова накручивает и видит проблему на пустом месте.
Он перегородил дорогу уж очень растерявшемуся поэту.
- Где ты был весь день? Почему не с остальными? - Он не стал ждать ответов: - Полициано, ты, что мой милый друг, скрываешься от меня?
Это было сказано с таким удивлением и неверием, что Лоренцо сам дважды обдумал то, что спросил. Это было то же самое, что спросить у матери, любит ли она его. Он всегда, при любых обстоятельствах рассчитывал на любезность и доступность Полициано. Когда ему весело или грустно, он знал, что найдет покой в компании этого человека. А теперь он, по какому-то таинству резко покинул его атмосферу и сам ушел в себя.
Лоренцо, с присущим ему эгоизмом не рассчитал, что и другие люди - ничем не лучше него и им порой нужно оставаться одним.

И все-таки это настроение совсем не внушало доверия. Лоренцо доверял другу, но не так, чтобы теперь верить каждому его слову. Друг не может врать, но приукрашивать или приуменьшать он может. И теперь Анжело, пусть и пытался скрыть истину, все равно не мог достойно врать. Общество Лоренцо смущало его, это нельзя было не заметить, при Лоренцо Полициано был Полициано и никем больше. Если он и хотел надеть маску, но у него это выходило плохо.
А Медичи оставалось только подыграть. Несмотря на свою любовь к этому сироте, Лоренцо все равно был верен себе и только себе, свои планы и переживания для него были первостепенны. Это не означает, что он не умел и не любил слушать, напротив, Лоренцо порой закрывался и был настроен исключительно на то, чтобы слушать, но теперь в нем все зудело так сильно, что ему было просто необходимо высказаться. С другой стороны был Полициано, который явно ему втирал ерунду про "нездоровилось": "Да, что вы говорите, товарищ. Ты здоровее всех здоровых", думалось Лоренцо, когда он слушал все эти слова. На лицо просилась невольная добротная усмешка.
Ох уж этот Полициано. Вечно домашний, вечно меланхоличный, вечно мягкий. Как хорошая глубокая книга в приятной обложке. Лоренцо нравилось открывать ее, когда ему становилось грустно. Ему казалось, что там он найдет множество ответов на все свои вопросы. В тупиковых ситуациях там он увидит выход, там он найдет тихую гавань для потерявшегося в шторме корабля. И философия Полициано, его суждения, его жизнь, его слова всегда внушали больше, чем просто доверие. Они лились из души в душу. Он был первым и последним советником во всех его делах. Он был святым отцом, который благословлял его или успокаивал. На какие благородные поступки подтолкнул его этот сирота из Монтепульчано? От скольких плохих дел он его уберег? Не сосчитаешь и Лоренцо был обязан ему всем этим.
Кроме того, Полициано был талантлив. Он был звездой, которая медленно восходит на опустевшее от старых умирающих, едва светящихся, звезд небо. И Лоренцо хотел любоваться его звездой. От его поэзии мог настать настоящий эстетический экстаз. Он говорил по-новому, он говорил на родном языке, в его стихах была некоторая успокаивающая тревожная суета, которая нужда была Лоренцо в минуты радости и в минуты печали. А радовался и печалился Медичи очень часто. К сожалению, даже чаще, чем хотелось бы.
Посему Полициано всегда был для него кем-то особенным, но не человеком. Он был образом скорее, голосом, но как человека Лоренцо его не воспринимал. Не принимал, порой, недовольства, махал рукой на открытую злость Анжело, если таковая появлялась на его лице. Он просто закрывал глаза и снова начинал заведенную тантареллу. Снова углублялся в свои собственные проблемы. Мало когда Лоренцо задумывался, что, быть может, Анжело тяжело живется в этом доме? Пока он не услышит лайню, Лоренцо не признает драки. А Полициано был мирный, а где-то даже зажатый, когда мог стукнуть по столу и заставить Боттичелли заткнуться.
На самом деле, Боттичелли иногда доставал и самого Лоренцо, но Великолепный, в отличие от Полициано, по столу стучать умел и любил.
И даже незамысловатый жест не заставил Лоренцо изменить своего мнения. Друг что-то темнит и Медичи показывал всем своим видом, что подозревает его. Эти натянутые улыбочки и какой-то раздраженно приглушенный печалью голос - Анжело никогда не был хорошим актером, да ему и не требовалось. Ведь поэты и художники живут душами, зачем им маски, они должны воспринимать этот мир настоящей кожей.
- Тебе нездоровилось? Почему не позвал врача? - Тем не менее, Лоренцо не собирался закидывать его вопросами и, посмеявшись, выдохнул. Не станет он душить и без того душевно задыхающегося Полициано притыками к стенке, поэт за это спасибо не скажет. Тем более, что Полициано сам из себя был уязвимым и добрым человеком, которого никогда не хотелось нарочно обидеть.
Он потревожил темные густые волосы Анжело и широко заулыбался. Полициано никогда не станет лечить свою душу за счет кого-то, посему постарался отвести разговор от себя, а вот Лоренцо его душевно-медецинскими услугами пользовался частенько и теперь они нужны ему были, как вода. Он чувствовал, что скорее всего этой ночью не сможет спать, ему хотелось выговориться, хотелось с кем-то поделиться.
После каждой близости с Лукрецией, он все чаще впадает в сомнение и апатию. Ему хочется бежать от собственного греха, пусть он и такой сладкий. Ему хочется быть правильным, но он не может быть таковым близко от настолько желанной женщины и Лоренцо нутром чувствовал, что Полициано сможет его понять. Он ведь всегда понимал. Что бы там не случилось, он выражал такое душевное сочувствие и соучастие, что можно было смело сказать, что Полициано умеет вытягивать на себя весь негатив, он, высасывая яд вместе с кровью, заражается сам.
- Пойдем, выпьем? - Предложил ему Лоренцо, кивая в сторону конца коридора. Благо палаццо Медичи достаточно большое, чтобы найти уединенный зал, где они смогут просто посидеть и поговорить душа в душу. - Я хочу с тобой поговорить, мне твой совет нужен...
И пусть Лоренцо говорил прямо, голос его ни разу не дрогнул, на душе у него оставался от каждого слова такой осадок, что он даже мимолетно мог скользнуть в темном взгляде почти черных глаз в коридорном полумраке. Милый друг всегда увидит на его лице печаль. Даже в минуты, когда показывать злость и грусть - запрещено, Анжело, стоя в стороне, может увидеть, насколько дрожит все внутри Медичи. Посему Анжело был так Лорено уважаем и любим. В мире, что живет войной, трудно найти кого-то, кто никогда, ни при каких условиях, точит на тебя нож.
Он был равен Джулиано, он был им вторым. Лоренцо не мыслил без этих двух людей свое существование, но именно Анжело помогал ему выносить бремя некоторых событий. И Полициано, без сомнения, страдал за это. Страдал унижениями в стане таких же талантливых людей, страдал притыками местной хозяйки, за все страдал, но так героически, что Лоренцо мог спокойно снять перед ним шляпу.
- Если, конечно, ты не особенно там болен и не умрешь у меня на руках - Великолепный, ничего не слушая, уже пошел дальше по коридору, уверенный, что Анжело всегда пойдет за ним. Маленькая синица в руках перед небом, переполненным журавлями.

Все это была погода. Что у тебя на душе за погода, милый мой друг? Лоренцо косо посмотрел на поспевающего за ним поэта. Немного ссутулившийся, деревенский, самый обычный и ничего в нем удивительного не было, но при всем этом простотой Полициано мог удивлять. За окном снег и дождь мог раздражать, особенно, если он лил без конца, могло спокойно раздражать и постоянное солнце, но вот погода в людских душах - категорично другая вещь. Порой дождливый и хмурый человек сменяет солнечного, принося с собой то самое равновесие, которое требовала ситуация. Лоренцо сам светился, но то было притворное солнце, до жизнерадостности Джулиано ему далековато, как и до меланхоличности Анжело, посему они так хорошо дополняли друг друга, создавая вокруг Медичи-старшего идеальную атмосферу.
Но Лоренцо, склонный к эгоизму, думал лишь о том, чтобы устроить уют для себя. Он высокомерно и заносчиво рассчитывал, что всякое проявление его чувств будет взаимным - будь то любовь или ненависть. Так приучили его с детства, об этом толкует практика. Если Полициано с ним, значит, ему хорошо. Лоренцо даже не думал о том, что, возможно он может сам доставлять сильный дискомфорт и наводить штормы.
Но, не подумайте, Лоренцо не специально. Он вообще никогда не стремился задеть людей первыми, если на то не создавалось нужных условий, если к тому не вела особенная нужда. Своих друзей он любил, а если шутил их или упрекал в чем-то, то только потехи ради. Ему никогда бы не пришло к голову оскорбить товарища, он никогда бы никого не прогнал из-под крыши этого дома. Таков был Лоренцо де Медичи - человек одного действия. Он сделал этот выбор и от него не откажется. Не откажется от Боттичелли, даже если тот сведет с ума весь дом, не откажется от Полициано, даже если тот намеренно станет от него убегать.
Упрямый овен, Лоренцо всегда стучался рогами в двери, пока та не слетит с петель. Если перед ним стояла какая-то цель, он применит все средства, чтобы ее достичь. И это касалось не только тех глобальных целей, которые так или иначе были связаны с его именем на мировой политической сцене, но в тех микромирках, которыми он живет день из-за дня в излишне огромном доме.
И вот снова у него мысли и эмоции захлестывают. Уж трудно от них бежать и надо ли? Чем больше от них убегаешь, тем дальше становишься от самого себя неизбежно. А Лоренцо боялся потерять лицо и созданный, сотканный из иллюзий утомительными годами, образ. Посему бегать от проблем у него выходило, но не столь быстро, чтобы этого заметили окружающие.
Одна лишь ночь, не больше.
И Лоренцо машинально приравнивал всех остальных к себе. Если он способен это делать, то почему другие не могут? Не хотят, быть может. Вот он - его друг и верный помощник Полициано, снова загруженный и ссылается на какую-то погоду. В погоду, мой милый, болят суставы, а не души. Души начинают болеть не из-за погоды, а из-за грусти, которая навеяна в снежную стужу. Но и та не станет болеть на пустом месте.
Лоренцо думал, что прекрасно его понимал и думал, что сейчас способен разговорить своего верного сельчанина из Монтепульчано. Так просто ранить душу поэта, так легко можно в нее заглянуть, ведь Лоренцо сам сочинял и сам ночами напролет писал. Выливал в стихи переживания и боль, страсть и неукротимую нежность, которая ломала его жизнь, мешала существованию, сводила с ума. Таков он весь - живой, бросающийся из стороны в сторону, двухмачтовый корабль на гребнях штурмующих волн. Так громко трещат его доски, так неизбежно и заметно ветер рвет его паруса, так стремительно он углубляется в беспокойное море и теряет надежду увидеть ясное небо и поймать попутный ветер. Большой, занятый лишь своим дрейфом корабль не замечает маленькой, заполненной водой шлюпки, которая вопреки оказалась в том же море и переживает тот же шторм.
Зал был пустым. Там прибирались слуги и, завидев вошедшего хозяина, склонились, да поторопились к выходу, лишь мимолетно подняв на гостей глаза. Весь дом был вылизан до такой чистоты, что Лоренцо уже начинал забывать о том, что такое грязь. В роскоши он позабыл бедность, в страдающей любви он позабыл о том, что есть что-то похуже. А, быть может, никогда и не задумывался об этом.
Вселенная крутится вокруг тебя, Лоренцо де Медичи, ни у кого кроме тебя не может возникать гнетущих, ноющих, как открытая рана, бед. 
От одной из свеч, Лоренцо поторопился зажечь все остальные и очень скоро чуть мрачноватое помещение, не лишенное привычной этому дому роскоши, засветилось в нужном свете. Лоренцо чувствовал себя в своей тарелке, на своем месте. Одно общество Полициано исцеляюще на него действовало и не нужно было особенно ничего объяснять, ничего рассказывать. Он всегда все понимал, всегда знал, что Лоренцо скажет, порой, даже наперед.
Лоренцо взял кувшин с вином и сам наполнил пару бокалов. Без улыбки на своего подавленного друга он смотреть не мог, но в этой подавленности он видел нечто благословенно-красивое, в этой грусти нечто возвышенно прекрасное. Как идеальная рифма о горестях и бедах. Суть тяжела, но как написано! С каким вкусом, как талантливо, как красиво! Все в Полициано было подобно этому сейчас. Неправильно радоваться грусти других, но Лоренцо не мог не радоваться.
Этого человека хотелось нежно утешить, задвинуть его меланхолию своими, конечно же, неразрешимыми проблемами бытия.
Лоренцо был уверен, что так будет лучше. Ошибаться его не учили, поэтому он даже не допускал мысли о том, что может серьезно обжечься. Как обжечься об этот согревающий, но не испепеляющий огонь?
- Присядь - он протянул Полициано бокал и попросил присесть напротив него. Крепкий и терпкий аромат на турецких специях имел такой горьковатый и ядреный вкус, что мозги от него становились на какое-то мгновение на свое место.
- Извини, что дергаю тебя, просто так тяжело на душе... - Он снова отпил, облизывая неприятно губы. Вкусно и невкусно одновременно. Эта крепота внутри разжигала огонь. В этом хмуром выражении лица было все отражение боли, которая его так утомляла, что он был готов на стены лезть. Эта печаль родилась не сегодня, а копилась долгие годы. Все те годы, когда Лоренцо потерял контроль над своей жизнью и стал окончательным заложником семейных амбиций. С тех пор, когда он перестал делать то, что делает и иметь тех, кого желает. Родилась эта боль, скорбь, родилось желание высказывать кому-то чаще обычного, в то же время сохранять за собой статус молчаливого трудящегося человека, который никогда на людях не покажет своих проблем.
В том и была его трагедия - он проживал две жизни - ту, что преподавал людям и ту, что на самом деле окружала.
- Я знаю, что ты не одобряешь моих отношений с Лукрецией - он вскочил на ноги, но не смотрел на друга. Его взгляд был поглощен скорее вином, становящимся до нельзя черным. - Никто не одобряет.
Он выговорил это мрачнее, чем сам от себя ожидал. Он словно все это время жил в забвении, а теперь подошел к зеркалу и посмотрел на свое уродство.
Медичи закусил губу. Как много ему хотелось сказать и как мало он мог. Все слова, как назло, повылетали из головы! Словно он еще минуту назад в мыслях сочинил сонет, а взявшись за перо, не смог вспомнить и не строчки.
- Но она продолжит жить в нашем доме, - он убеждал скорее себя, чем всех остальных. Призраков, которые, явно, были против - я сам не знаю, зачем ей позволяю здесь быть и отказать я ей не могу. Теряю голову. Как будто я маленький ребенок, получивший то, что у меня давным-давно отняли. И мне... стыдно.
Он выдавил из себя тревожно-неспокойную улыбку и покрутил бокал в пальцах. Как зловеще в вине отражаются свечи...
- Стыдно, что я уподобляюсь своим желаниям, пользуюсь, сам не понимая чем. Чем я могу пользоваться? Каждый божий раз, смотря на окружающих меня людей, я не чувствую ни понимания, ни добра.
Он перевел мечущийся взгляд на молчаливого собеседника. Уж слишком он быстро завел эту волынку.
- И я задаюсь вопросом, друг мой, зачем я грешу? Ради собственного удовлетворения? Желания никогда не стояли у меня на первом месте. Вот так, сталкиваясь с пустотой, я понимаю, что не взаимность - это кол в груди, который я сам вытащить не в состоянии. Прогнать женщину, которую я люблю... при всем этом знать, что она не в состоянии уйти только из-за моего желания удержать ее. Сколько лет прошло? Десять лет! Десять, Полициано, а люблю я ее все двенадцать, как только узнал, что такое "любить". Я бегал за ней до шестнадцати лет, а когда получил ее... радовался слишком преждевременно. Теперь у разбитого корыта наслаждаюсь собственным "я получил", без намеков на то, что Лукреция со мной по собственному желанию. Я держу в руках красивую птичку и не хочу ее отпускать, с другой стороны, птица за тиски благодарной не будет и любить меня за стиснутые пальцы тоже не станет.
Лоренцо прикрыл глаза и рухнул на свое место, выпил вино до последней капли и громко отставил бокал на столик. Разбитая в дребезги клетка молчаливости, излитое в словах переживание и наполненный немым прошением понять, взгляд. Он уперся глазами в друга, словно заглянул, жутко замерший, в огонь и почувствовал тепло по всему телу. Тепло, которое резко пропало.
Полициано, друг мой, что с тобой? Где твой привычный кивок, означающий, что ты выслушал и понял? Где твоя слабенькая улыбка, стирающие всякие границы скромности и вежливости. Где твой голос, говорящий, что все разрешимо?
- Только не говори мне, что я страдаю на пустом месте. - Лоренцо, будто бы понявший суть мыслей Анжело, опустил глаза - Всякий имеет право переживать и всякий сам волен разрешать и запрещать переживаниям брать верх. О скольких вещах я страдаю в бессонные ночи, Полициано... женщины - самое меньшее из моих зол и самое... унизительное. Так заведено - Лоренцо де Медичи любить не может и, тем более, любимым быть не смеет.